НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ЛАБОРАТОРИЯ ПУБЛИЧНОЙ СОЦИОЛОГИИ ИЛИ КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА
ЛАБОРАТОРИЯ ПУБЛИЧНОЙ СОЦИОЛОГИИ 18+
ЛАБОРАТОРИЯ ПУБЛИЧНОЙ СОЦИОЛОГИИ 18+
Донбасские дневники
Один из истоков нынешней российско-украинской войны – события на Донбассе, которые начались в 2014 году, после Евромайдана и аннексии Крыма. Эти события были противоречивыми. С одной стороны, на Востоке Украины и особенно на Донбассе родилось низовое движение против Евромайдана, за федерализацию Украины. Это движение способствовало формированию сепаратизма, который привел к гражданской войне. С другой стороны, сама эта война была инструментализирована властями Российской Федерации, которые стали подлинными хозяевами так называемых Донецкой и Луганской «народных» республик.
Сегодня мы видим, что проблема Донбасса остается «слепым пятном» или даже «черным ящиком» этой войны. То ли это Донбасс и его жители во всем виноваты, то ли никакой проблемы и нет – Украина просто вернет себе эти территории, и их жители снова станут украинскими гражданами. Но что думают сами жители неподконтрольного Украине Донбасса? Чего они хотят?
Понимая, насколько этически и политически проблематично сегодня россиянам говорить об Украине и о войне, мы, тем не менее, хотим высказаться. Но не в качестве россиян, а в качестве исследователей – свидетелей тех событий.
В 2014 году мы ездили по центральной и восточной Украине и разговаривали с участниками как Евромайдана, так и Антимайдана (почитать об этом можно здесь). А в 2016 и в 2017 годах мы посетили самопровозглашённые республики, жили в Донецке, Луганске, общались с людьми – как с комбатантами, так и мирными жителями – наблюдали и вели дневники. Мы видели разрушенные дома в пригородах, людей, потерявших здоровье, детей, играющих на детской площадке под звуки обстрелов. Этот опыт и полученные нами знания не ослабляют, а только укрепляют нашу антивоенную позицию. Сегодня наши записи читаются почти что как зарисовки былой мирной жизни по сравнению с тем, что происходит в тех же самых городах, на тех же самых улицах с 24 февраля 2022.
Мы делимся с вами этими записями. Все имена, встречающиеся в наших рассказах, изменены – но все остальное описывает ту реальность такой, какой мы ее наблюдали. Вторжение России в Украину, начавшееся в феврале 2022, не изменило к лучшему и без того непростую жизнь наших героев. Сколько из этих людей все еще живы – и все еще живут на своей родной земле?
Сегодня мы видим, что проблема Донбасса остается «слепым пятном» или даже «черным ящиком» этой войны. То ли это Донбасс и его жители во всем виноваты, то ли никакой проблемы и нет – Украина просто вернет себе эти территории, и их жители снова станут украинскими гражданами. Но что думают сами жители неподконтрольного Украине Донбасса? Чего они хотят?
Понимая, насколько этически и политически проблематично сегодня россиянам говорить об Украине и о войне, мы, тем не менее, хотим высказаться. Но не в качестве россиян, а в качестве исследователей – свидетелей тех событий.
В 2014 году мы ездили по центральной и восточной Украине и разговаривали с участниками как Евромайдана, так и Антимайдана (почитать об этом можно здесь). А в 2016 и в 2017 годах мы посетили самопровозглашённые республики, жили в Донецке, Луганске, общались с людьми – как с комбатантами, так и мирными жителями – наблюдали и вели дневники. Мы видели разрушенные дома в пригородах, людей, потерявших здоровье, детей, играющих на детской площадке под звуки обстрелов. Этот опыт и полученные нами знания не ослабляют, а только укрепляют нашу антивоенную позицию. Сегодня наши записи читаются почти что как зарисовки былой мирной жизни по сравнению с тем, что происходит в тех же самых городах, на тех же самых улицах с 24 февраля 2022.
Мы делимся с вами этими записями. Все имена, встречающиеся в наших рассказах, изменены – но все остальное описывает ту реальность такой, какой мы ее наблюдали. Вторжение России в Украину, начавшееся в феврале 2022, не изменило к лучшему и без того непростую жизнь наших героев. Сколько из этих людей все еще живы – и все еще живут на своей родной земле?
АВГУСТ 2016 ГОДА. ЛУГАНСК И ДОНЕЦК: ПЕРВЫЕ ДНИ
Дневник Светы. О том, как я приезжаю в Донецк
Вчера, когда я стояла в очереди на автовокзале в Нальчике, я подслушала разговор. «Для Украины мы враги», — говорит женский голос. «Для Украины? Почему?» — переспрашивает мужской. «Я из ДНР, из Донецка!» — гордо объясняет женский. Отмечаю про себя, что женщина говорит именно «ДНР», а не «Донецкая область», «Донбасс» или что-то еще.
Мужчина активно интересуется обстановкой в городе. Женщина рассказывает, что обстановка нормальная, спокойная. «Правда какое-то время назад в нашей квартире снесло балкон, и восстанавливать его мы пока не хотим – опять ведь может снести». «Сейчас ходят слухи, что скоро снова начнется, – продолжает женщина, – приближается 24 августа, День независимости Украины, вот нам и сказали – готовьте подвалы».
Сегодня я уже в Ростове. Раннее утро, на часах около четырех, и я вхожу в здание автовокзала. Несколько таксистов кричат: «на Украину, Харьков, Донецк, Луганск». Голос одно из таксистов – громче остальных: «Украина, Харьков, Донецк, Луганск, Горловка... б…ть, как там её!». Сразу, разумеется, спрашивают нас: «Вам на Украину ехать?» Я говорю: «Да, в Донецк, но я на автобусе». Настойчивые таксисты все равно предлагают отвезти нас за 1500 рублей, но я уверенно иду к кассе. «Можно ли здесь купить билет в Донецк? – спрашиваю я девушку в окошке. – Если российский Донецк, то не здесь, а если в ДНР — то здесь». Вот оно как: у таксистов — Украина, а в кассе — ДНР.
Я в автобусе Ростов — Донецк. Напротив меня сидят два пассажира, женщина и мужчина. Они общаются друг с другом вполголоса, я с трудом улавливаю содержание разговора. Впрочем, я поняла, что женщина родом из Донецка, а живет в Италии, ее мама осталась в Донецке и раз в три месяца наша попутчица ездит к ней. Мужчина же живет в Донецке и работает в пенсионном фонде. Они обсуждают привыкание к ненормальному: говорят, что жители давно привыкли к обстрелам и к жизни рядом с передовой.
На российской границе пассажиры выходят из автобуса и продолжают общаться. К моим соседям присоединяется девушка. Она родом из Донецка, получила убежище в России после 2014 года, живет где-то на крайнем севере и впервые возвращается в Донецк. Все трое сетуют на то, что пенсии в Донецке сейчас маленькие и вообще непросто, но – тут же добавляет кто-то, а другие соглашаются – скоро все наладится, ведь прошло совсем немного времени. Опять говорят, что местные жители давно ко всему привыкли, например, легко отличают, когда стреляют «наши», а когда бывают прилеты с другой стороны.
Дочь из Италии, обращаясь ко мне, рассказывает историю. Однажды она ехала в такси с женщиной из Донецка, потерявшей в России свой паспорт. Та, разумеется, пришла в украинское посольство, где ей выдали некую бумагу, подтверждающую личность, необходимую для пересечения границы. Однако с этой бумагой ее не пустили обратно домой, причем не на российском КПП, а на КПП ДНР. «Бедная», — говорю я и хочу добавить, что пограничники ДНР могли бы и войти в ее положение. Но моя собеседница делает другой вывод: «Вот ведь укропы, знали же, что ей в Донецк ехать, понимали, что ее с этой бумагой не пустят, и все равно выдали».
Подъезжаем к границе ДНР. Случайно подслушиваю разговор двух женщин на заднем сидении автобуса. «А это что у нас?» — «А это уже ДНР» — «А, хорошо, это даже приятно».
Снова ждем на улице. Несколько женщин делятся друг с другом историями о том, как ужасно ведут себя украинские пограничники (видимо, на выезде из ДНР в подконтрольную Украине территорию?). Они пристально досматривают людей, не пропускают передачи лекарств родственникам, говорят, мол, что сепаратистам нельзя. «Больная бабушка у меня сепаратистка, ха-ха» — иронично заключает рассказчица.
От вокзала я еду домой – точнее, в место, которое я буду называть домом в ближайшие 10 дней – на такси. Таксист, конечно, местный. Рассказывает, что никуда не уехал во время войны: «А зачем? Это мой город». Говорит, что в августе 2014-го приходилось ездить с закрытыми глазами – тогда он вывозил людей из-под обстрелов. А сейчас просто таксует. Зачем-то подробно перечисляет в какие районы и какие здания попадали бомбы и сколько людей погибло. Доказывает, что «они» намеренно стреляют по школам, садам, больницам. Говорит, что плохо работает ОБСЕ, что в Европе не знают, что здесь происходит, что творили украинцы, когда были здесь, скольких расстреляли и скольких женщин изнасиловали.
Мужчина активно интересуется обстановкой в городе. Женщина рассказывает, что обстановка нормальная, спокойная. «Правда какое-то время назад в нашей квартире снесло балкон, и восстанавливать его мы пока не хотим – опять ведь может снести». «Сейчас ходят слухи, что скоро снова начнется, – продолжает женщина, – приближается 24 августа, День независимости Украины, вот нам и сказали – готовьте подвалы».
Сегодня я уже в Ростове. Раннее утро, на часах около четырех, и я вхожу в здание автовокзала. Несколько таксистов кричат: «на Украину, Харьков, Донецк, Луганск». Голос одно из таксистов – громче остальных: «Украина, Харьков, Донецк, Луганск, Горловка... б…ть, как там её!». Сразу, разумеется, спрашивают нас: «Вам на Украину ехать?» Я говорю: «Да, в Донецк, но я на автобусе». Настойчивые таксисты все равно предлагают отвезти нас за 1500 рублей, но я уверенно иду к кассе. «Можно ли здесь купить билет в Донецк? – спрашиваю я девушку в окошке. – Если российский Донецк, то не здесь, а если в ДНР — то здесь». Вот оно как: у таксистов — Украина, а в кассе — ДНР.
Я в автобусе Ростов — Донецк. Напротив меня сидят два пассажира, женщина и мужчина. Они общаются друг с другом вполголоса, я с трудом улавливаю содержание разговора. Впрочем, я поняла, что женщина родом из Донецка, а живет в Италии, ее мама осталась в Донецке и раз в три месяца наша попутчица ездит к ней. Мужчина же живет в Донецке и работает в пенсионном фонде. Они обсуждают привыкание к ненормальному: говорят, что жители давно привыкли к обстрелам и к жизни рядом с передовой.
На российской границе пассажиры выходят из автобуса и продолжают общаться. К моим соседям присоединяется девушка. Она родом из Донецка, получила убежище в России после 2014 года, живет где-то на крайнем севере и впервые возвращается в Донецк. Все трое сетуют на то, что пенсии в Донецке сейчас маленькие и вообще непросто, но – тут же добавляет кто-то, а другие соглашаются – скоро все наладится, ведь прошло совсем немного времени. Опять говорят, что местные жители давно ко всему привыкли, например, легко отличают, когда стреляют «наши», а когда бывают прилеты с другой стороны.
Дочь из Италии, обращаясь ко мне, рассказывает историю. Однажды она ехала в такси с женщиной из Донецка, потерявшей в России свой паспорт. Та, разумеется, пришла в украинское посольство, где ей выдали некую бумагу, подтверждающую личность, необходимую для пересечения границы. Однако с этой бумагой ее не пустили обратно домой, причем не на российском КПП, а на КПП ДНР. «Бедная», — говорю я и хочу добавить, что пограничники ДНР могли бы и войти в ее положение. Но моя собеседница делает другой вывод: «Вот ведь укропы, знали же, что ей в Донецк ехать, понимали, что ее с этой бумагой не пустят, и все равно выдали».
Подъезжаем к границе ДНР. Случайно подслушиваю разговор двух женщин на заднем сидении автобуса. «А это что у нас?» — «А это уже ДНР» — «А, хорошо, это даже приятно».
Снова ждем на улице. Несколько женщин делятся друг с другом историями о том, как ужасно ведут себя украинские пограничники (видимо, на выезде из ДНР в подконтрольную Украине территорию?). Они пристально досматривают людей, не пропускают передачи лекарств родственникам, говорят, мол, что сепаратистам нельзя. «Больная бабушка у меня сепаратистка, ха-ха» — иронично заключает рассказчица.
От вокзала я еду домой – точнее, в место, которое я буду называть домом в ближайшие 10 дней – на такси. Таксист, конечно, местный. Рассказывает, что никуда не уехал во время войны: «А зачем? Это мой город». Говорит, что в августе 2014-го приходилось ездить с закрытыми глазами – тогда он вывозил людей из-под обстрелов. А сейчас просто таксует. Зачем-то подробно перечисляет в какие районы и какие здания попадали бомбы и сколько людей погибло. Доказывает, что «они» намеренно стреляют по школам, садам, больницам. Говорит, что плохо работает ОБСЕ, что в Европе не знают, что здесь происходит, что творили украинцы, когда были здесь, скольких расстреляли и скольких женщин изнасиловали.
Дневник Наташи. О том, как таксист Василий встречает нас в Луганске
Из аэропорта до города мы добираемся на такси. Наш таксист начал «бомбить» в 2014м, когда возил людей за деньги через линию разграничения. «Иногда мы сидели под пулями и думали: уж пусть бы кто-то уже взял эту власть, чтобы все закончилось, — говорит он. — Хочется стабильности».
Таксиста зовут Василий, ему 71 год. До войны он работал в Москве управляющим в ресторане, который держал его друг. Накануне войны — уже владел двумя предприятиями общепита. Позже одно из них он продал, а другое теперь сдает в аренду, «потому что сейчас слишком мало клиентов». Он не может сидеть без дела, поэтому и стал таксистом. «К тому же на пенсию в 3000 рублей здесь не проживешь».
Когда началась война, он отправил детей и внуков в Россию. Они там обустроились, нашли работу и не хотят возвращаться. А ему так только спокойнее. Он со своей женой остался на Донбассе. Жена живет в квартире, а он в доме. Собственность здесь обесценилась, продавать ее нет смысла, и они с женой остались ее охранять.
«До войны все жили хорошо», — говорит Василий. «А теперь так больше, наверное, не получится – после того, как их (украинское то есть) правительство нас предало. Они отрезали нас от всего. Я ни разу не получил свою пенсию после начала войны. Разве так можно? Я ведь всю жизнь проработал».
«Мы не хотели в ЕС» — продолжает Василий. «Почему мы не можем отделиться, если не согласны с правительством? Британия отделяется, Швейцария отозвала заявку. Никто на них бомбы не сбрасывает, не отрезает от всего».
«Только благодаря России и выживаем. Гуманитарка, доски для строительства домов привозят».
Василий считает, что Донбасс должен объединиться с другими юго-восточными областями и создать собственное государство.
Гордится своим городом. «Когда падали снаряды на город, столько цветов было высажено. Все котельные уже готовы к зиме, завезен уголь. А раньше обычным людям было сложно уголь получить. Посмотрите, как у нас покрашены остановки – все разные! Это только у нас такое».
«А вот сюда попадали снаряды» — показывает на новые «заплаты» на дороге.
Василий больше не любит «украинцев» и не доверяет им — а также тем, кто им помогает. «В этом поселке 90-летняя бабушка подносила украинцам снаряды, – показывает он за окно. — Видимо, ей заплатили». «Одна из председательниц облсовета ночью провела украинцев по тропинке в соседнее село, – добавляет он чуть позже. — Видимо, ей денег дали».
Так нас встретил Луганск в начале августа 2016 года.
Таксиста зовут Василий, ему 71 год. До войны он работал в Москве управляющим в ресторане, который держал его друг. Накануне войны — уже владел двумя предприятиями общепита. Позже одно из них он продал, а другое теперь сдает в аренду, «потому что сейчас слишком мало клиентов». Он не может сидеть без дела, поэтому и стал таксистом. «К тому же на пенсию в 3000 рублей здесь не проживешь».
Когда началась война, он отправил детей и внуков в Россию. Они там обустроились, нашли работу и не хотят возвращаться. А ему так только спокойнее. Он со своей женой остался на Донбассе. Жена живет в квартире, а он в доме. Собственность здесь обесценилась, продавать ее нет смысла, и они с женой остались ее охранять.
«До войны все жили хорошо», — говорит Василий. «А теперь так больше, наверное, не получится – после того, как их (украинское то есть) правительство нас предало. Они отрезали нас от всего. Я ни разу не получил свою пенсию после начала войны. Разве так можно? Я ведь всю жизнь проработал».
«Мы не хотели в ЕС» — продолжает Василий. «Почему мы не можем отделиться, если не согласны с правительством? Британия отделяется, Швейцария отозвала заявку. Никто на них бомбы не сбрасывает, не отрезает от всего».
«Только благодаря России и выживаем. Гуманитарка, доски для строительства домов привозят».
Василий считает, что Донбасс должен объединиться с другими юго-восточными областями и создать собственное государство.
Гордится своим городом. «Когда падали снаряды на город, столько цветов было высажено. Все котельные уже готовы к зиме, завезен уголь. А раньше обычным людям было сложно уголь получить. Посмотрите, как у нас покрашены остановки – все разные! Это только у нас такое».
«А вот сюда попадали снаряды» — показывает на новые «заплаты» на дороге.
Василий больше не любит «украинцев» и не доверяет им — а также тем, кто им помогает. «В этом поселке 90-летняя бабушка подносила украинцам снаряды, – показывает он за окно. — Видимо, ей заплатили». «Одна из председательниц облсовета ночью провела украинцев по тропинке в соседнее село, – добавляет он чуть позже. — Видимо, ей денег дали».
Так нас встретил Луганск в начале августа 2016 года.
Дневник Светы. О городе, в котором сначала не веришь, что идет война
Сегодня ночью впервые за долгое время не стреляли – я узнала об этом уже днем, из разговоров на улице. Впрочем, если бы стреляли далеко – я бы и не заметила, я ещё не умею различать эти звуки среди других городских шумов. Сегодня во время интервью мой информант прервал свою речь и сказал: «Слышишь, стреляют». Но я не слышала. Вокруг было много разных звуков, но они не казались страшными или опасными.
Донецк не похож на город, в котором недавно была (и до сих пор идет!) война. Он чистый и ухоженный, и я не видела ни одного разрушенного здания. Днём на улицах много людей, но меньше, чем ожидаешь увидеть в крупном городе. А после 8 вечера улицы пустеют. В 11 начинается комендантский час, и уже никто не выходит из дома.
Цены на проезд дешёвые: маршрутка стоит 7 рублей, а автобус — 3. При этом продукты не сильно дешевле, чем у нас: мясо, овощи, молоко, яйца – все это стоит почти как в Питере. Такси тоже дешёвые, а еще — пиво в питейных заведениях. Сигареты тут или местные или молдавские: российских сигарет почти нет, потому что они дорогие, их никто не будет покупать. Мне каждый раз неловко за свое желание поехать на такси вместо того, чтобы ждать маршрутку в течение часа, потому что такси из загорода в центр стоит всего 200 рублей.
Люди очень вежливые, в магазинах все время говорят спасибо: я давно не слышала столько «спасибо» в течение одного дня. Мне охотно помогают и подсказывают дорогу.
После второго интервью, которое проходит в отдаленном районе Донецка, который местные называют просто «посёлком» (потому что раньше это был шахтерский посёлок), мой информант, Антон, провожает меня на маршрутку. Маршрутки, конечно, все нет и нет — а мы, тем временем, разговариваем. «Удается ли вам видеться с вашей дочерью из Харькова?», — спрашиваю я. «Моя дочь приезжает, — говорит он. — Когда она пересекает границу, мне звонит мой приятель из «Миротворца» [украинский сайт, содержащий базу личных данных людей, названных «сепаратистами» или «агентами Кремля» — PS Lab] и сообщает об этом. 'Закрой глаза на это,' — прошу его я. 'Без проблем,' — отвечает приятель, — 'А тогда сделай так, чтобы у моих родственников в Донецке квартиру не отобрали.' Вот такой вот бартер» — заключает Антон.
К нам подходят две женщины, Елизавета и Оксана, работницы ДК, в котором проходило мое интервью. Антон почему-то просит их рассказать о проблемах в ДНР. Елизавета жалуется на маленькие зарплаты. «А жена Захарченко [глава ДНР с 4 ноября 2014 по 31 августа 2018 гг., убит 31 августа 2018 года — PS Lab] владеет бизнесом, — возмущенно добавляет она, — и Захарченко купил ей квартиру в центре Донецка». «Заметьте, что Елизавета П*** утверждает, что народная республика имеет антинародный характер» — иронично декламирует Антон. «А я ничего не боюсь», — отвечает Елизавета. «Да, мы ничего не боимся», — подхватывает Оксана.
Елизавета вспоминает о том, как она работала на выборах главы республики, где в свое время и победил Захарченко. «Считали бюллетени на мушке у снайперов, а потом везли их под огнём в центр», — объясняет она. «Мы с дочерью чуть не попали под снаряд, а потом сели в автобус, на заднее сидение, смотрели в окно и дочери казалось, что снаряд преследует нас, летит вслед за автобусом». Я спрашиваю почему они не уехали. «Куда и зачем?» — отвечает вопросом на вопрос Елизавета. «У нас здесь квартира, какая никакая работа». Все трое начинают говорить, что сбежавшие люди, особенно мужчины, не достойны уважения.
И снова ругают «антинародную» республику. «Не за это наши парни умирали», — почти шепчет Антон, и все отпускают глаза, что-то вспоминают. «Ещё полтора года назад, до лета 2015 года, все было по-другому, — рассказывает Оксана. — Люди готовы были работать за веру в новое и лучшее, без зарплаты. Все испытывали душевный подъем. Детей в ДК было больше, чем до войны. Если бы вы брали интервью тогда, год назад, совсем другое получилось бы интервью», — заканчивает она.
Подъезжает моя маршрутка и мы прощаемся.
Вечером мы с Максимом и нашим знакомым из Донецкого университета встретились в местной пивоварне. Мы были там, кажется, единственными клиентами на два больших зала. Мы заказали два пива и сок и получили счёт на 160 рублей. Официант был ужасно вежливым и очень просил нас попробовать что-то еще. Снова было неловко.
Донецк не похож на город, в котором недавно была (и до сих пор идет!) война. Он чистый и ухоженный, и я не видела ни одного разрушенного здания. Днём на улицах много людей, но меньше, чем ожидаешь увидеть в крупном городе. А после 8 вечера улицы пустеют. В 11 начинается комендантский час, и уже никто не выходит из дома.
Цены на проезд дешёвые: маршрутка стоит 7 рублей, а автобус — 3. При этом продукты не сильно дешевле, чем у нас: мясо, овощи, молоко, яйца – все это стоит почти как в Питере. Такси тоже дешёвые, а еще — пиво в питейных заведениях. Сигареты тут или местные или молдавские: российских сигарет почти нет, потому что они дорогие, их никто не будет покупать. Мне каждый раз неловко за свое желание поехать на такси вместо того, чтобы ждать маршрутку в течение часа, потому что такси из загорода в центр стоит всего 200 рублей.
Люди очень вежливые, в магазинах все время говорят спасибо: я давно не слышала столько «спасибо» в течение одного дня. Мне охотно помогают и подсказывают дорогу.
После второго интервью, которое проходит в отдаленном районе Донецка, который местные называют просто «посёлком» (потому что раньше это был шахтерский посёлок), мой информант, Антон, провожает меня на маршрутку. Маршрутки, конечно, все нет и нет — а мы, тем временем, разговариваем. «Удается ли вам видеться с вашей дочерью из Харькова?», — спрашиваю я. «Моя дочь приезжает, — говорит он. — Когда она пересекает границу, мне звонит мой приятель из «Миротворца» [украинский сайт, содержащий базу личных данных людей, названных «сепаратистами» или «агентами Кремля» — PS Lab] и сообщает об этом. 'Закрой глаза на это,' — прошу его я. 'Без проблем,' — отвечает приятель, — 'А тогда сделай так, чтобы у моих родственников в Донецке квартиру не отобрали.' Вот такой вот бартер» — заключает Антон.
К нам подходят две женщины, Елизавета и Оксана, работницы ДК, в котором проходило мое интервью. Антон почему-то просит их рассказать о проблемах в ДНР. Елизавета жалуется на маленькие зарплаты. «А жена Захарченко [глава ДНР с 4 ноября 2014 по 31 августа 2018 гг., убит 31 августа 2018 года — PS Lab] владеет бизнесом, — возмущенно добавляет она, — и Захарченко купил ей квартиру в центре Донецка». «Заметьте, что Елизавета П*** утверждает, что народная республика имеет антинародный характер» — иронично декламирует Антон. «А я ничего не боюсь», — отвечает Елизавета. «Да, мы ничего не боимся», — подхватывает Оксана.
Елизавета вспоминает о том, как она работала на выборах главы республики, где в свое время и победил Захарченко. «Считали бюллетени на мушке у снайперов, а потом везли их под огнём в центр», — объясняет она. «Мы с дочерью чуть не попали под снаряд, а потом сели в автобус, на заднее сидение, смотрели в окно и дочери казалось, что снаряд преследует нас, летит вслед за автобусом». Я спрашиваю почему они не уехали. «Куда и зачем?» — отвечает вопросом на вопрос Елизавета. «У нас здесь квартира, какая никакая работа». Все трое начинают говорить, что сбежавшие люди, особенно мужчины, не достойны уважения.
И снова ругают «антинародную» республику. «Не за это наши парни умирали», — почти шепчет Антон, и все отпускают глаза, что-то вспоминают. «Ещё полтора года назад, до лета 2015 года, все было по-другому, — рассказывает Оксана. — Люди готовы были работать за веру в новое и лучшее, без зарплаты. Все испытывали душевный подъем. Детей в ДК было больше, чем до войны. Если бы вы брали интервью тогда, год назад, совсем другое получилось бы интервью», — заканчивает она.
Подъезжает моя маршрутка и мы прощаемся.
Вечером мы с Максимом и нашим знакомым из Донецкого университета встретились в местной пивоварне. Мы были там, кажется, единственными клиентами на два больших зала. Мы заказали два пива и сок и получили счёт на 160 рублей. Официант был ужасно вежливым и очень просил нас попробовать что-то еще. Снова было неловко.
Дневник Макса. О том, как я попадаю на день Харькова в Донецке
Сегодня встречаемся с Ликой. Она предложила мне подойти в парк молодых комсомольцев, там у неё мероприятие.
В парке проходит митинг в честь дня освобождения Харькова от фашистов. На месте уже человек 20, половина из них в камуфляже. Лики, конечно, нигде нет. Флагов не меньше, чем людей: зелено-красно-синие флаги («Харьковская народная республика»), флаг «Харьковского сопротивления», красные флаги, флаг «Свободу Харькову». Несколько журналистов берут интервью у митингующих. Вскоре один из организаторов начинает речь. Он клеймит Украину за пролитую кровь и выступает против «бандеризации Украины». Позже, кстати, я узнаю, что эта речь написана не им: человек, который её написал, оказывается, обиделся, что его речь сказали за него.
После митинга все собираются на концерт. Вызывают такси. Меня отправляют туда же — с женщинами из Харькова. «В Харькове репрессии, всех кто против власти, сажают!» — возмущенно рассказывают мои спутницы. Одна из них, как вскоре выясняется, сбежала из Харькова два года назад, оставив там семью и друзей, которые не смогли уехать из-за работы и учебы. Она уверена, что Харьков скоро станет ХНР, поскольку в городе много недовольных украинской властью. Другая, по ее словам, была арестована, сидела в тюрьме, а потом тоже убежала.
Мы садимся в такси. Флаги не помещаются в машину, поэтому одна из женщин выставляет флаг в окно. Таксист просит убрать флаг, но она отказывается: «Сегодня праздник, власти все разрешили!» Таксист ворчит, говорит, что не хочет ехать с флагом, мол, он тут ни причём. «Почему вы против?» —возмущаются женщины. Таксист бормочет едва разборчиво: «Ну что за ерунда, я же таксист, что это еще за флаги».
И вдруг нас догоняют две машины: в них едут люди с того же митинга. Из машин торчат флаги, машины активно сигналят. Атмосфера в нашем такси мгновенно меняется: таксист тоже начинает сигналить и кричать «свободу Харькову». Мы приехали: я выхожу из машины с врученным мне флагом, а таксист улыбается сквозь стекло и показывает жестами – разверни, мол, его, это же флаг.
На концерте мы, наконец, встречаемся с Ликой. Лика рассказывает, что больше не работает с пленными, поскольку ДНР признало её деятельность незаконной. Все потому, утверждает Лика, что она сотрудничала со «Справедливой Россией» и сообщала Миронову о реальных потерях в ДНР.
К разговору подключается приятельница Лики. Женщины жалуются на новую власть, правительство ДНР. «Нынешний министр образования, — говорят они – бывшая медсестра и к тому же наркоманка». «Во власть берут только своих, в результате у власти – те же олигархи». Я спрашивают могут ли недовольные люди восстать снова. «Нет, — не задумываясь отвечает Лика, – теперь уже никто не поверит в перемены». Ликина приятельница просто плачет.
В парке проходит митинг в честь дня освобождения Харькова от фашистов. На месте уже человек 20, половина из них в камуфляже. Лики, конечно, нигде нет. Флагов не меньше, чем людей: зелено-красно-синие флаги («Харьковская народная республика»), флаг «Харьковского сопротивления», красные флаги, флаг «Свободу Харькову». Несколько журналистов берут интервью у митингующих. Вскоре один из организаторов начинает речь. Он клеймит Украину за пролитую кровь и выступает против «бандеризации Украины». Позже, кстати, я узнаю, что эта речь написана не им: человек, который её написал, оказывается, обиделся, что его речь сказали за него.
После митинга все собираются на концерт. Вызывают такси. Меня отправляют туда же — с женщинами из Харькова. «В Харькове репрессии, всех кто против власти, сажают!» — возмущенно рассказывают мои спутницы. Одна из них, как вскоре выясняется, сбежала из Харькова два года назад, оставив там семью и друзей, которые не смогли уехать из-за работы и учебы. Она уверена, что Харьков скоро станет ХНР, поскольку в городе много недовольных украинской властью. Другая, по ее словам, была арестована, сидела в тюрьме, а потом тоже убежала.
Мы садимся в такси. Флаги не помещаются в машину, поэтому одна из женщин выставляет флаг в окно. Таксист просит убрать флаг, но она отказывается: «Сегодня праздник, власти все разрешили!» Таксист ворчит, говорит, что не хочет ехать с флагом, мол, он тут ни причём. «Почему вы против?» —возмущаются женщины. Таксист бормочет едва разборчиво: «Ну что за ерунда, я же таксист, что это еще за флаги».
И вдруг нас догоняют две машины: в них едут люди с того же митинга. Из машин торчат флаги, машины активно сигналят. Атмосфера в нашем такси мгновенно меняется: таксист тоже начинает сигналить и кричать «свободу Харькову». Мы приехали: я выхожу из машины с врученным мне флагом, а таксист улыбается сквозь стекло и показывает жестами – разверни, мол, его, это же флаг.
На концерте мы, наконец, встречаемся с Ликой. Лика рассказывает, что больше не работает с пленными, поскольку ДНР признало её деятельность незаконной. Все потому, утверждает Лика, что она сотрудничала со «Справедливой Россией» и сообщала Миронову о реальных потерях в ДНР.
К разговору подключается приятельница Лики. Женщины жалуются на новую власть, правительство ДНР. «Нынешний министр образования, — говорят они – бывшая медсестра и к тому же наркоманка». «Во власть берут только своих, в результате у власти – те же олигархи». Я спрашивают могут ли недовольные люди восстать снова. «Нет, — не задумываясь отвечает Лика, – теперь уже никто не поверит в перемены». Ликина приятельница просто плачет.
Дневник Наташи. О том, как я оказываюсь в гостях у луганских казаков
Сегодня я встречаюсь с Игорем — его контакт дал мне предыдущий информант. Во время телефонного разговора Игорь предложил мне подъехать на рынок С***, «в офис», где «они» будут кого-то награждать. Мои собеседники сегодня — казаки.
«Офис» оказывается очень маленьким помещением, состоящим из двух комнат, он находится прямо на рынке. К нам с Игорем и его женой подтягиваются другие люди: Александр (позже выясняется, что он сегодня именинник) со своей девушкой, Жора, с которым я запишу интервью чуть позже, и еще пара человек, имен которых я не помню. Я включаю диктофон и начинаю разговаривать с Игорем. Его товарищи тоже активно участвуют. Поскольку у Александра сегодня день рождения, двое из присутствующих идут в магазин, «за водкой и закуской».
Тем временем мои собеседники — у меня их уже несколько — делятся историями из своего боевого опыта. Они возмущены, что ЛНР начали притеснять «настоящих ополченцев», таких как они. «Война дает смысл жизни, только после войны понимаешь, что такое настоящая жизнь». Несколько раз мне приходится выключить диктофон — или потому, что мы далеко уходим от темы интервью или потому, что мои собеседники просят об этом.
Мы долго не можем разойтись, они фотографируются и настойчиво просят меня сфотографироваться вместе с ними. У меня не получается отказаться, и я прошу их, чтобы эта фотография нигде не появлялась. Они приглашают поехать с ними за город — если соберутся. Мы договариваемся встретиться еще один раз, тоже большой компанией, чтобы они мне «все рассказали». Я ухожу вместе с Жорой.
Это необычные казаки: они стали частью казачества уже во время войны. До этого никакого отношения к казачеству не имели — просто были «левыми», некоторые из них состояли в КПУ [Коммунистическая партия Украины — PS Lab]. Уже во время войны КПРФ, дружественная партия, познакомили их с казаками. Поняв, что те «нормальные ребята», мои новые знакомые тоже стали казаками.
Пока мы едем в машине, Жора рассказывает, что сейчас в Луганске «полная экономическая разруха». По его словам, это как-то связано с «кураторами из Москвы», с которыми Жора общался лично и которые ничего не понимают в управлении и не стремятся развивать ЛНР — «только вывозят отсюда деньги и заводы». Потом он повторит это в интервью. Жора — помощник депутата Народного совета, но без зарплаты, а в прошлом — предприниматель. Сейчас Жора живет на зарплату своей жены, 3300 рублей. Он называет Луганск «лугандоном», объясняя, что до настоящей народной республики им еще далеко. Он пошел на войну, чтобы «защищать родину от фашистов».
«Офис» оказывается очень маленьким помещением, состоящим из двух комнат, он находится прямо на рынке. К нам с Игорем и его женой подтягиваются другие люди: Александр (позже выясняется, что он сегодня именинник) со своей девушкой, Жора, с которым я запишу интервью чуть позже, и еще пара человек, имен которых я не помню. Я включаю диктофон и начинаю разговаривать с Игорем. Его товарищи тоже активно участвуют. Поскольку у Александра сегодня день рождения, двое из присутствующих идут в магазин, «за водкой и закуской».
Тем временем мои собеседники — у меня их уже несколько — делятся историями из своего боевого опыта. Они возмущены, что ЛНР начали притеснять «настоящих ополченцев», таких как они. «Война дает смысл жизни, только после войны понимаешь, что такое настоящая жизнь». Несколько раз мне приходится выключить диктофон — или потому, что мы далеко уходим от темы интервью или потому, что мои собеседники просят об этом.
Мы долго не можем разойтись, они фотографируются и настойчиво просят меня сфотографироваться вместе с ними. У меня не получается отказаться, и я прошу их, чтобы эта фотография нигде не появлялась. Они приглашают поехать с ними за город — если соберутся. Мы договариваемся встретиться еще один раз, тоже большой компанией, чтобы они мне «все рассказали». Я ухожу вместе с Жорой.
Это необычные казаки: они стали частью казачества уже во время войны. До этого никакого отношения к казачеству не имели — просто были «левыми», некоторые из них состояли в КПУ [Коммунистическая партия Украины — PS Lab]. Уже во время войны КПРФ, дружественная партия, познакомили их с казаками. Поняв, что те «нормальные ребята», мои новые знакомые тоже стали казаками.
Пока мы едем в машине, Жора рассказывает, что сейчас в Луганске «полная экономическая разруха». По его словам, это как-то связано с «кураторами из Москвы», с которыми Жора общался лично и которые ничего не понимают в управлении и не стремятся развивать ЛНР — «только вывозят отсюда деньги и заводы». Потом он повторит это в интервью. Жора — помощник депутата Народного совета, но без зарплаты, а в прошлом — предприниматель. Сейчас Жора живет на зарплату своей жены, 3300 рублей. Он называет Луганск «лугандоном», объясняя, что до настоящей народной республики им еще далеко. Он пошел на войну, чтобы «защищать родину от фашистов».
Дневник Макса. О том, как я встречаюсь с народным депутатом ДНР
Сегодня я беру интервью у Бориса Николаевича, одного из народных депутатов.
При входе в здание меня встречает его помощница и ведет на пункт охраны. Там мужчина в военной форме переписывает мои паспортные данные в журнал. Второй мужчина берет в руки мой паспорт и долго и внимательно его рассматривает. Я спрашиваю, что его заинтересовало. «Российский паспорт, — отвечает он, — первый раз вижу российский паспорт вживую».
Мы поднимаемся в кабинет к Борису Николаевичу. Я жду: тот долго говорит по телефону. У него большой кабинет, в нем висит флаг ДНР, много грамот, портрет Сталина.
Борис Николаевич расспрашивает меня: кто я такой, зачем приехал, от какой организации, что еще такое за исследование. Он доброжелателен, открыт и, кажется, хочет общаться. Я начинаю интервью, но вскоре оно прерывается: Борису Николаевичу звонит сын, которому стало плохо, и Борис Николаевич собирается уезжать. Мы едем вместе в лифте, и Борис Николаевич рассказывает историю про случайный самоподрыв террориста. Я спрашиваю много ли диверсантов здесь. «Много, — говорит он. — Буквально недавно задержали одного директора завода, который хранил у себя на складах взрывчатку».
Интервью с Борисом Николаевичем продолжается на следующий день, и снова — у него в офисе. Мы все время прерываемся, потому что моему собеседнику поступают звонки. Тема звонков — день шахтера. Кажется, Борис Николаевич ищет «хорошего» шахтера для прессы. Уже был один, да не подошел — слишком много критиковал ЛНР.
После интервью мы говорим про запчасти для военной техники. Техника, по слова Бориса Николаевича, пригоняется сюда из России, старая и ржавая. Такая техника или сразу не работает, или скоро ломается. И тогда приходится искать запчасти и ремонтировать ее на местных заводах, которых, кстати говоря, вокруг хватает. Однажды он ездил в Россию через Успенку [село под контролем ДНР с августа 2014 года, на границе с Россией — PS Lab], и увидел там «подбитый танк». На второй день вокруг танка «копошились мужики с инструментом». На третий — его отремонтировали и увезли. «На наших ремонтных заводах что угодно сделают: из двух сломанных БТР запросто один целый соберут!»
При входе в здание меня встречает его помощница и ведет на пункт охраны. Там мужчина в военной форме переписывает мои паспортные данные в журнал. Второй мужчина берет в руки мой паспорт и долго и внимательно его рассматривает. Я спрашиваю, что его заинтересовало. «Российский паспорт, — отвечает он, — первый раз вижу российский паспорт вживую».
Мы поднимаемся в кабинет к Борису Николаевичу. Я жду: тот долго говорит по телефону. У него большой кабинет, в нем висит флаг ДНР, много грамот, портрет Сталина.
Борис Николаевич расспрашивает меня: кто я такой, зачем приехал, от какой организации, что еще такое за исследование. Он доброжелателен, открыт и, кажется, хочет общаться. Я начинаю интервью, но вскоре оно прерывается: Борису Николаевичу звонит сын, которому стало плохо, и Борис Николаевич собирается уезжать. Мы едем вместе в лифте, и Борис Николаевич рассказывает историю про случайный самоподрыв террориста. Я спрашиваю много ли диверсантов здесь. «Много, — говорит он. — Буквально недавно задержали одного директора завода, который хранил у себя на складах взрывчатку».
Интервью с Борисом Николаевичем продолжается на следующий день, и снова — у него в офисе. Мы все время прерываемся, потому что моему собеседнику поступают звонки. Тема звонков — день шахтера. Кажется, Борис Николаевич ищет «хорошего» шахтера для прессы. Уже был один, да не подошел — слишком много критиковал ЛНР.
После интервью мы говорим про запчасти для военной техники. Техника, по слова Бориса Николаевича, пригоняется сюда из России, старая и ржавая. Такая техника или сразу не работает, или скоро ломается. И тогда приходится искать запчасти и ремонтировать ее на местных заводах, которых, кстати говоря, вокруг хватает. Однажды он ездил в Россию через Успенку [село под контролем ДНР с августа 2014 года, на границе с Россией — PS Lab], и увидел там «подбитый танк». На второй день вокруг танка «копошились мужики с инструментом». На третий — его отремонтировали и увезли. «На наших ремонтных заводах что угодно сделают: из двух сломанных БТР запросто один целый соберут!»
Дневник Светы. О том, как мы ищем Дом Правительства, и я знакомлюсь со своими главными информантами
Утром мы идем на поиски Дома Правительства, чтобы сделать себе журналистскую аккредитацию. Мы не журналисты, а социологи — но никаких правил, регламентирующих деятельность социологов тут, разумеется, не существует, поэтому мы решили на всякий случай руководствоваться правилами для журналистов.
Гугл подсказывает нам, что некий Дом Правительства находится по адресу улица Артёма, 68. Выйдя из троллейбуса напротив нужного дома, мы уверенно заходим в него. Дом выглядит презентабельно: перед входом висят флаги ДНР. Мы подходим к пожилому охраннику в голубой форме и говорим, что направляемся на седьмой этаж, получить аккредитацию. «За вами должны спуститься, позвоните тем, с кем вы там на связи». Мы звоним нашему контакту в Доме Правительства и тот обещает, что некая Анастасия то ли спустится, то ли позвонит на проходную. Время идет, но ничего не происходит. Наконец, охранник решает уточнить у нас, действительно ли мы стремимся попасть на Донецкую железную дорогу. На Донецку железную дорогу мы, конечно, не стремимся, а вопросом — удивлены. Выясняется, что это здание — никакой не Дом Правительства, а управление Донецкой железной дорогой. Мы интересуемся, где же, мол, тогда Дом Правительства и охранник советует нам обойти здание с другой стороны и зайти с торца.
С торца, действительно, обнаруживается другой вход, охраняемый вооруженными молодыми людьми. К одному из них мы и обращаемся с вопросом о местонахождении Дома Правительства. Он неуверенно отправляет нас на соседнюю улицу Маяковского, дом 7б. По указанному адресу нас снова встречает вход, украшенный флагами ДНР, а в холле за стойкой, напоминающий ресепшн в гостинице, сидят несколько человек. Они объясняют, что это не Дом Правительства, а нужный нам Дом — это наверное (наверное!) бывшее здание ОГА [Областная государственная администрация — PS Lab].
Мы отправляемся к зданию ОГА. Наученные опытом, по пути мы решаем уточнить его местоположение у встретившейся нам группы мужчин в гражданской одежде. Мужчины уверено рассказывают, как пройти к ОГА. «Вообще-то мы ищем Дом правительства, — уточняю я, — но это ведь и есть ОГА?». «Это засекреченная информация, — смеется один из мужчин. — Мы точно не знаем. У нас есть резиденция Захарченко, тоже как бы Дом Правительства получается? Он — вот здесь. А есть бывшее ОГА. Оно — вот там». Мы сдаемся и еще раз звоним нашему контакту в Доме Правительства. Оказалось, что нужный нам Дом Правительства — это все-таки ОГА.
Здание ОГА тоже находится под охраной вооруженных молодых людей. Мы должны пройти через металлоискатель и потом подойти к бюро пропусков. Там мы объясняем, что пришли за аккредитацией, и нас сразу пропускают наверх. Пересекая холл, я замечаю большие буквы на стене: «Память погибшим героям, сражавшимся за новую республику». Под буквами висят портреты. На дверях лифта баллончиком с краской криво, явно от руки, выведено слово «Россия»: видимо, это надпись осталась с захвата здания весной 2014 года.
На седьмом этаже мы отыскиваем нужный кабинет. Женщина, ответственная за раздачу аккредитаций, не задает нам ни одного вопроса. Она берет наши пресс-карты, наши паспорта и уходит делать копии. Потом нас просят заполнить формы, где надо указать номер паспорта, дату рождения, гражданство, контактный телефон, сайт издания (мы получили пресс-карты от «Русского репортера», но я не знала их сайт и указала просто название журнала), тематику материала, время пребывания, состав группы. В тематике я отмечаю «иная тематика» — два другие варианта нам явно не подходят. Женщина, читая мою анкету, уточняет: «Что значит иная тематика?» Я объясняю, что мы собираемся написать репортажный материал про события лета 2014г года и про жизнь в республике сейчас — и она удовлетворяется ответом. Извиняющимся тоном она рассказывает, что поскольку мы здесь впервые, она может дать нам аккредитацию только на 10 дней. Если мы захотим остаться на подольше, впрочем, мы можем просто прийти и продлить её. А если мы приедем во второй раз, то уже получим аккредитацию на месяц. В конце она предлагает записать мобильный министерства и её имя (она отвечает за этот мобильный) — на случай если у нас будут какие-то вопросы или нужны будут контакты. Все оказалось просто.
В 11 у меня назначена встреча с Алексеем возле некого «офиса». Алексей обещал помочь мне с поиском информантов. Мы встречаемся у здания по указанному Алексеем адресу и идем внутри. Здание, согласно надписи над входом, является торговым центром — впрочем, никаких магазинов я там не вижу, только закрытые помещения. Мы заходим в одно из них. Алексей объяснил, что здесь располагает организация «Союз ***».
Девушка, с которой Алексей обещал меня познакомить, пока не подошла — и мы просто болтаем. Алексей рассказывает про свою жизнь. Он родом из Сумской области, много ездил «по Союзу», занимался «сетевым бизнесом». Его семья все еще живет в Сумской области на хуторе, а он как приехал сюда во время захватов ОГА весной 2014, так и остался. Я несколько раз прошу включить диктофон, но он отказывается. «Вот закончится война, тогда я сам приеду в Питер и все расскажу, а пока мне нельзя». Алексей показывает мне целый ворох удостоверений: что-то там вроде помощника министра обороны ДНР, зам ещё кого-то в каком-то военном ведомстве. С недостатком удостоверений в ДНР, кажется, проблем нет. «Теперь я не въездной в Украину, —говорит Алексей, — семья там, а я здесь. Но я не скучаю, у семьи все хорошо, а мне на хуторе скучно, здесь — настоящая жизнь, такой уж я человек».
В офис входит женщина по имени Алина, которой Алексей тут же рассказывает обо мне: мол, я из России и «собираю информацию». «Да, мы можем вас всю правду рассказать, особенно как нам тут хорошо живется» — с иронией говорит Алина. Мы обмениваемся телефонами и договариваемся об интервью.
Я рассказываю о своих впечатлениях от недавней поездки в Сухум, сравниваю послевоенный Сухум с послевоенным Донецком, говорю, что почти не чувствую войну тут, в Донецке, «тут даже не слышно обстрелов», — говорю я. «Наверное, ты просто хорошо спишь», — отвечает Алина. «Да, я хорошо сплю» — соглашаюсь я. К нам присоединяется Лера, которая откуда-то уже знает, что я — «девочка из Питера, которая собирает информацию». Я рассказываю ей про наше исследование, и мы начинаем интервью.
Когда мы заканчиваем интервью, в офисе уже несколько новых женщин. Несколько из них обсуждают как можно было бы наградить тех гражданских, кто совершал подвиги во время войны, но кого не теперь не замечают власти. Часто они поворачиваются ко мне и поясняют детали своего разговора. Они делятся историями о людях, которые не уехали во время войны и каждый день помогали другим. «Каждый, кто остался в Донецке — герой, но настоящие герои не носят ордена, они стесняются этого, они не считают себя героями».
Екатерина, одна из новых женщин, рассказывает про трёх ребят — «три танкиста», называет их она —которые, будучи втроём на одном танке, расстреляли 13 украинских танков. «Все вернулись живыми, но покалеченными. Двое лечатся в Москве, а один продолжает служить, но не любит вспоминать о своём подвиге, стесняется его». Однажды Екатерина попросила его рассказать об этом детям в школе, но он отказалась, рассказывать, мол, нечего, что я такого сделал.
Екатерина часто работает с детьми. «Когда я работала в Штабе гражданской обороны, я занималась обучением населения правильному поведению во время отстрелов. Основной упор мы делали на обучение детей, знаете почему? Дети в опасных ситуациях соображают гораздо лучше родителей. Во время обстрелов родители начинают паниковать. Матери засовывают детей в ванные, а дети говорят им: нет, нельзя в ванную, надо выходить из дома, отходить от зданий. Дети трезвее мыслят в опасных ситуациях, спасают и обучают своих родителей». Я спрашиваю уходили ли подростки на войну добровольно. «Да, конечно, я знаю несколько таких ребят, их называют 'сыны полка'». Она вспоминает мальчика, у которого убили родителей, и который ушел в ополчение для того, чтобы отомстить. Она вспоминает двух семнадцатилетних девочек, которые сначала пошли учиться стрелять из снайперской винтовки, а потом ушли воевать. Она и сама хотела пойти, но её не взяли из-за слишком плохого зрения.
Женщины начинают общаться друг с другом: они придумывают текст поздравления тем, кого они хотят наградить. В этом тексте что-то про героев, которые защищали независимую республику против фашистской хунты, их благодарят за гражданскую активность или позицию, а заканчивается текст чем-то вроде «мы гордимся вами, мы не забудем ваш подвиг». Они обсуждают формулировки все вместе, но диктует Лера. Чуть позже Лера попросит меня передать варенье её сыну в Питер, и мы обменяемся контактами.
Около пяти вечера приходит Ася — та самая девушка, с которой хотел познакомить меня Алексей с самого начала — и мы начинаем интервью. У Аси нет одной руки, она потеряла ее во время обстрелов. Интервью оказывается одним из самых тяжелых для меня.
После интервью мы молча выходим на улицу, Ася вызывает такси, мы с Алексеем ждём её. Вдалеке раздаётся гром и вспышки: я впервые вижу, как стреляют. Анна меняется в лице и забегает в подъезд. «Я сегодня же еду в Москву, я не переживу ещё одну такую ночь», — говорит она с нотками паники в голосе. Мне тоже становится страшно. Алексей успокаивает меня: Ася просто боится взрывов, а так это далеко, не опасно. Я спрашиваю с какой стороны стреляют. Он отвечает, что отсюда не разобрать. Несколько человек поднимают головы, остальные даже не обращают внимания. Я иду прогуляться, чтобы подумать о том, что я услышала. Сейчас, когда я пишу эти заметки дома, опять начинают стрелять где-то далеко — сами звуки очень повседневные, они похожи на салют или выхлопы из машины. В Петербурге я часто слышу такие звуки, но никогда раньше мне не приходилось ассоциировать их с войной.
Гугл подсказывает нам, что некий Дом Правительства находится по адресу улица Артёма, 68. Выйдя из троллейбуса напротив нужного дома, мы уверенно заходим в него. Дом выглядит презентабельно: перед входом висят флаги ДНР. Мы подходим к пожилому охраннику в голубой форме и говорим, что направляемся на седьмой этаж, получить аккредитацию. «За вами должны спуститься, позвоните тем, с кем вы там на связи». Мы звоним нашему контакту в Доме Правительства и тот обещает, что некая Анастасия то ли спустится, то ли позвонит на проходную. Время идет, но ничего не происходит. Наконец, охранник решает уточнить у нас, действительно ли мы стремимся попасть на Донецкую железную дорогу. На Донецку железную дорогу мы, конечно, не стремимся, а вопросом — удивлены. Выясняется, что это здание — никакой не Дом Правительства, а управление Донецкой железной дорогой. Мы интересуемся, где же, мол, тогда Дом Правительства и охранник советует нам обойти здание с другой стороны и зайти с торца.
С торца, действительно, обнаруживается другой вход, охраняемый вооруженными молодыми людьми. К одному из них мы и обращаемся с вопросом о местонахождении Дома Правительства. Он неуверенно отправляет нас на соседнюю улицу Маяковского, дом 7б. По указанному адресу нас снова встречает вход, украшенный флагами ДНР, а в холле за стойкой, напоминающий ресепшн в гостинице, сидят несколько человек. Они объясняют, что это не Дом Правительства, а нужный нам Дом — это наверное (наверное!) бывшее здание ОГА [Областная государственная администрация — PS Lab].
Мы отправляемся к зданию ОГА. Наученные опытом, по пути мы решаем уточнить его местоположение у встретившейся нам группы мужчин в гражданской одежде. Мужчины уверено рассказывают, как пройти к ОГА. «Вообще-то мы ищем Дом правительства, — уточняю я, — но это ведь и есть ОГА?». «Это засекреченная информация, — смеется один из мужчин. — Мы точно не знаем. У нас есть резиденция Захарченко, тоже как бы Дом Правительства получается? Он — вот здесь. А есть бывшее ОГА. Оно — вот там». Мы сдаемся и еще раз звоним нашему контакту в Доме Правительства. Оказалось, что нужный нам Дом Правительства — это все-таки ОГА.
Здание ОГА тоже находится под охраной вооруженных молодых людей. Мы должны пройти через металлоискатель и потом подойти к бюро пропусков. Там мы объясняем, что пришли за аккредитацией, и нас сразу пропускают наверх. Пересекая холл, я замечаю большие буквы на стене: «Память погибшим героям, сражавшимся за новую республику». Под буквами висят портреты. На дверях лифта баллончиком с краской криво, явно от руки, выведено слово «Россия»: видимо, это надпись осталась с захвата здания весной 2014 года.
На седьмом этаже мы отыскиваем нужный кабинет. Женщина, ответственная за раздачу аккредитаций, не задает нам ни одного вопроса. Она берет наши пресс-карты, наши паспорта и уходит делать копии. Потом нас просят заполнить формы, где надо указать номер паспорта, дату рождения, гражданство, контактный телефон, сайт издания (мы получили пресс-карты от «Русского репортера», но я не знала их сайт и указала просто название журнала), тематику материала, время пребывания, состав группы. В тематике я отмечаю «иная тематика» — два другие варианта нам явно не подходят. Женщина, читая мою анкету, уточняет: «Что значит иная тематика?» Я объясняю, что мы собираемся написать репортажный материал про события лета 2014г года и про жизнь в республике сейчас — и она удовлетворяется ответом. Извиняющимся тоном она рассказывает, что поскольку мы здесь впервые, она может дать нам аккредитацию только на 10 дней. Если мы захотим остаться на подольше, впрочем, мы можем просто прийти и продлить её. А если мы приедем во второй раз, то уже получим аккредитацию на месяц. В конце она предлагает записать мобильный министерства и её имя (она отвечает за этот мобильный) — на случай если у нас будут какие-то вопросы или нужны будут контакты. Все оказалось просто.
В 11 у меня назначена встреча с Алексеем возле некого «офиса». Алексей обещал помочь мне с поиском информантов. Мы встречаемся у здания по указанному Алексеем адресу и идем внутри. Здание, согласно надписи над входом, является торговым центром — впрочем, никаких магазинов я там не вижу, только закрытые помещения. Мы заходим в одно из них. Алексей объяснил, что здесь располагает организация «Союз ***».
Девушка, с которой Алексей обещал меня познакомить, пока не подошла — и мы просто болтаем. Алексей рассказывает про свою жизнь. Он родом из Сумской области, много ездил «по Союзу», занимался «сетевым бизнесом». Его семья все еще живет в Сумской области на хуторе, а он как приехал сюда во время захватов ОГА весной 2014, так и остался. Я несколько раз прошу включить диктофон, но он отказывается. «Вот закончится война, тогда я сам приеду в Питер и все расскажу, а пока мне нельзя». Алексей показывает мне целый ворох удостоверений: что-то там вроде помощника министра обороны ДНР, зам ещё кого-то в каком-то военном ведомстве. С недостатком удостоверений в ДНР, кажется, проблем нет. «Теперь я не въездной в Украину, —говорит Алексей, — семья там, а я здесь. Но я не скучаю, у семьи все хорошо, а мне на хуторе скучно, здесь — настоящая жизнь, такой уж я человек».
В офис входит женщина по имени Алина, которой Алексей тут же рассказывает обо мне: мол, я из России и «собираю информацию». «Да, мы можем вас всю правду рассказать, особенно как нам тут хорошо живется» — с иронией говорит Алина. Мы обмениваемся телефонами и договариваемся об интервью.
Я рассказываю о своих впечатлениях от недавней поездки в Сухум, сравниваю послевоенный Сухум с послевоенным Донецком, говорю, что почти не чувствую войну тут, в Донецке, «тут даже не слышно обстрелов», — говорю я. «Наверное, ты просто хорошо спишь», — отвечает Алина. «Да, я хорошо сплю» — соглашаюсь я. К нам присоединяется Лера, которая откуда-то уже знает, что я — «девочка из Питера, которая собирает информацию». Я рассказываю ей про наше исследование, и мы начинаем интервью.
Когда мы заканчиваем интервью, в офисе уже несколько новых женщин. Несколько из них обсуждают как можно было бы наградить тех гражданских, кто совершал подвиги во время войны, но кого не теперь не замечают власти. Часто они поворачиваются ко мне и поясняют детали своего разговора. Они делятся историями о людях, которые не уехали во время войны и каждый день помогали другим. «Каждый, кто остался в Донецке — герой, но настоящие герои не носят ордена, они стесняются этого, они не считают себя героями».
Екатерина, одна из новых женщин, рассказывает про трёх ребят — «три танкиста», называет их она —которые, будучи втроём на одном танке, расстреляли 13 украинских танков. «Все вернулись живыми, но покалеченными. Двое лечатся в Москве, а один продолжает служить, но не любит вспоминать о своём подвиге, стесняется его». Однажды Екатерина попросила его рассказать об этом детям в школе, но он отказалась, рассказывать, мол, нечего, что я такого сделал.
Екатерина часто работает с детьми. «Когда я работала в Штабе гражданской обороны, я занималась обучением населения правильному поведению во время отстрелов. Основной упор мы делали на обучение детей, знаете почему? Дети в опасных ситуациях соображают гораздо лучше родителей. Во время обстрелов родители начинают паниковать. Матери засовывают детей в ванные, а дети говорят им: нет, нельзя в ванную, надо выходить из дома, отходить от зданий. Дети трезвее мыслят в опасных ситуациях, спасают и обучают своих родителей». Я спрашиваю уходили ли подростки на войну добровольно. «Да, конечно, я знаю несколько таких ребят, их называют 'сыны полка'». Она вспоминает мальчика, у которого убили родителей, и который ушел в ополчение для того, чтобы отомстить. Она вспоминает двух семнадцатилетних девочек, которые сначала пошли учиться стрелять из снайперской винтовки, а потом ушли воевать. Она и сама хотела пойти, но её не взяли из-за слишком плохого зрения.
Женщины начинают общаться друг с другом: они придумывают текст поздравления тем, кого они хотят наградить. В этом тексте что-то про героев, которые защищали независимую республику против фашистской хунты, их благодарят за гражданскую активность или позицию, а заканчивается текст чем-то вроде «мы гордимся вами, мы не забудем ваш подвиг». Они обсуждают формулировки все вместе, но диктует Лера. Чуть позже Лера попросит меня передать варенье её сыну в Питер, и мы обменяемся контактами.
Около пяти вечера приходит Ася — та самая девушка, с которой хотел познакомить меня Алексей с самого начала — и мы начинаем интервью. У Аси нет одной руки, она потеряла ее во время обстрелов. Интервью оказывается одним из самых тяжелых для меня.
После интервью мы молча выходим на улицу, Ася вызывает такси, мы с Алексеем ждём её. Вдалеке раздаётся гром и вспышки: я впервые вижу, как стреляют. Анна меняется в лице и забегает в подъезд. «Я сегодня же еду в Москву, я не переживу ещё одну такую ночь», — говорит она с нотками паники в голосе. Мне тоже становится страшно. Алексей успокаивает меня: Ася просто боится взрывов, а так это далеко, не опасно. Я спрашиваю с какой стороны стреляют. Он отвечает, что отсюда не разобрать. Несколько человек поднимают головы, остальные даже не обращают внимания. Я иду прогуляться, чтобы подумать о том, что я услышала. Сейчас, когда я пишу эти заметки дома, опять начинают стрелять где-то далеко — сами звуки очень повседневные, они похожи на салют или выхлопы из машины. В Петербурге я часто слышу такие звуки, но никогда раньше мне не приходилось ассоциировать их с войной.
АВГУСТ 2016 ГОДА. ДОНЕЦК И ЛУГАНСК: МЫ ОБЖИВАЕМСЯ — И ПРОЩАЕМСЯ
Дневник Светы. О том, как я встречаюсь с французом и общаюсь с бдительным водителем маршрутки
Во второй половине дня я снова еду в «поселок», отдаленный район Донецка, чтобы встретиться и поговорить с Оксаной из местного ДК. В конце нашего интервью в кабинет к Оксане стучится молодой человек из Франции — «француз», как зовут его между собой работницы ДК. Кажется, он приехал на Донбасс в качестве волонтера какое-то время назад и пытается помогать местным жителям. Я задерживаюсь, чтобы пообщаться с французом. Его русский совсем плохой, но английский чуть лучше, поэтому я перевожу с английского для Оксаны.
Француз принес роутер в подарок ДК и хотел подключить Интернет. Оксана, однако, объясняет ему, что ДК не подключен к линии — подключение обойдется в 5 тысяч рублей (и требует времени!). Оксана говорит на русском, медленно, француз внимательно слушает ее, пытаясь разбирать слова нового языка. Ему показалось, что речь идет о 500 рублях, которые он немедленно достает из своего кошелька и протягивает Оксане. Поняв свою ошибку, он смущается и убирает деньги. Оксана благодарит его за роутер и прощается с ним. Потом она объясняет мне, что достать роутер в Донецке сейчас непросто.
Мне тоже пора уходить — Оксана торопит меня, потому что Коля, водитель последней маршрутки «в город», уже собирается уезжать. Я сажусь на первое сидение маршрутки рядом с водителем-Колей. Через 5 минут на одной из остановок в маршрутку входит тот самый француз, он узнает меня и занимает место рядом. Я, конечно, пользуюсь моментом и начинаю его расспрашивать: откуда он, давно ли здесь, что тут делает. Мы кое-как общаемся на английском и русском, но понимаем друг друга.
Француз в Донецке уже около года, он приехал сюда прямо из Парижа. Ему хотелось понять, что тут происходит. 10 лет назад он был в Одессе и Львове и не почувствовал никакой напряженности. Почему в Украине случилась война? Он не мог это объяснить. Вот он и приехал, чтобы разобраться. «Во Франции, — говорит он, — все думают, что здесь живут террористы, а Путин — это Гитлер». Он и сам прислушивался к таким разговорам, но, когда очутился в Донецке, понял, что тут живут обычные, нормальные люди, такие же, как везде. Я спрашиваю его, чем он занимался во Франции, и он отвечает что-то вроде «всяким разным». Это выглядит странно, но я все-таки решаю переспросить, и он уточняет — «я много думал».
Мы замолчали, смотрим в окно, а потом я проверяю что-то в карте на своем телефоне. Француз неожиданно интересуется моей оффлайн-картой — спрашивает, как она называется, как работает и где ее скачать. Я рассказываю — в этот момент мы говорим по-английски. Потом мы снова молчим. Ко мне неожиданно наклоняется Коля, водитель, симпатичный парень на вид лет двадцати пяти, и начинает шептать что-то на ухо. Я разбираю, что он интересуется тем, кто такой мой собеседник, не говорящий по-русски, и что я такое показывала ему на карте, мол, не секретные ли объекты? Разуверяю Колю в его подозрениях и рассказываю ему про свою оффлайн карту. Он тоже загорается желанием ее заполучить и расспрашивает меня, как это сделать. Я объясняю, но с трудом — Коля не знаком со словами «эппстор» и «гуглить», я ищу подходящие слова, и в конце концов он просто просит меня записать все для него на бумажке, которую он покажет «знающим друзьям».
Коля, конечно, интересуется, откуда я сама и что тут делаю. Я рассказываю про исследование и про свои впечатления от Донецка. Он в ответ делится своими впечатлениями от войны: перечисляет районы, попавшие под бомбежки, разрушенные дома и школы.
Моя остановка — я выхожу.
Француз принес роутер в подарок ДК и хотел подключить Интернет. Оксана, однако, объясняет ему, что ДК не подключен к линии — подключение обойдется в 5 тысяч рублей (и требует времени!). Оксана говорит на русском, медленно, француз внимательно слушает ее, пытаясь разбирать слова нового языка. Ему показалось, что речь идет о 500 рублях, которые он немедленно достает из своего кошелька и протягивает Оксане. Поняв свою ошибку, он смущается и убирает деньги. Оксана благодарит его за роутер и прощается с ним. Потом она объясняет мне, что достать роутер в Донецке сейчас непросто.
Мне тоже пора уходить — Оксана торопит меня, потому что Коля, водитель последней маршрутки «в город», уже собирается уезжать. Я сажусь на первое сидение маршрутки рядом с водителем-Колей. Через 5 минут на одной из остановок в маршрутку входит тот самый француз, он узнает меня и занимает место рядом. Я, конечно, пользуюсь моментом и начинаю его расспрашивать: откуда он, давно ли здесь, что тут делает. Мы кое-как общаемся на английском и русском, но понимаем друг друга.
Француз в Донецке уже около года, он приехал сюда прямо из Парижа. Ему хотелось понять, что тут происходит. 10 лет назад он был в Одессе и Львове и не почувствовал никакой напряженности. Почему в Украине случилась война? Он не мог это объяснить. Вот он и приехал, чтобы разобраться. «Во Франции, — говорит он, — все думают, что здесь живут террористы, а Путин — это Гитлер». Он и сам прислушивался к таким разговорам, но, когда очутился в Донецке, понял, что тут живут обычные, нормальные люди, такие же, как везде. Я спрашиваю его, чем он занимался во Франции, и он отвечает что-то вроде «всяким разным». Это выглядит странно, но я все-таки решаю переспросить, и он уточняет — «я много думал».
Мы замолчали, смотрим в окно, а потом я проверяю что-то в карте на своем телефоне. Француз неожиданно интересуется моей оффлайн-картой — спрашивает, как она называется, как работает и где ее скачать. Я рассказываю — в этот момент мы говорим по-английски. Потом мы снова молчим. Ко мне неожиданно наклоняется Коля, водитель, симпатичный парень на вид лет двадцати пяти, и начинает шептать что-то на ухо. Я разбираю, что он интересуется тем, кто такой мой собеседник, не говорящий по-русски, и что я такое показывала ему на карте, мол, не секретные ли объекты? Разуверяю Колю в его подозрениях и рассказываю ему про свою оффлайн карту. Он тоже загорается желанием ее заполучить и расспрашивает меня, как это сделать. Я объясняю, но с трудом — Коля не знаком со словами «эппстор» и «гуглить», я ищу подходящие слова, и в конце концов он просто просит меня записать все для него на бумажке, которую он покажет «знающим друзьям».
Коля, конечно, интересуется, откуда я сама и что тут делаю. Я рассказываю про исследование и про свои впечатления от Донецка. Он в ответ делится своими впечатлениями от войны: перечисляет районы, попавшие под бомбежки, разрушенные дома и школы.
Моя остановка — я выхожу.
Дневник Светы. О том, как я сама становлюсь француженкой и говорю с дончанкой из Баку
С утра я направляюсь в офис «Союза ***» в центре Донецка — там у меня назначена встреча с Алиной, с которой мы познакомились и обменялись телефонами несколько дней назад. Алина опаздывает, и я общаюсь со Алексеем, моим основным проводником в поле (он знакомит меня с новыми людьми, у которых я потом беру исследовательские интервью). Мы обсуждаем вчерашний взрыв в центре Донецка, вечерние и ночные обстрелы — разговоры, ставшие для меня новой повседневностью. Наконец, приходит Алина, и мы спускаемся в кафе на первом этаже, пить кофе и записывать интервью.
Затем я присоединяюсь к чаепитию, в котором уже принимают участие Алексей, Екатерина и еще одна женщина, имя которой я успела забыть. Со всеми ними я познакомилась во время моего первого посещения «Союза ***» несколько дней назад. Они начинают увлеченно обсуждать, как еще помочь мне в моем исследовании. Екатерина, например, предлагает поводить меня по пострадавшим районам Донецка, чтобы я смогла снять на камеру разрушения и рассказать о ним всем. Я уже пыталась объяснить им, что я не журналистка, а социолог, что мы работаем немного по-другому, что я просто не смогу «рассказать всем» о происходящем тут, в Донецке.
После обеда я иду на местный рынок за продуктами. Пожилая женщина, у которой я покупаю зеленый лук, заводит разговор со мной: «Ой, мадемуазель, а вы не француженка случайно?» — «Я же на чистом русском с вами говорю!» — отшучиваюсь я. Она спрашивает, откуда я, и я отвечаю, что из Питера. Она спрашивает, что я тут делаю — я понимаю, что в двух словах за покупкой лука не рассказать про исследование, и говорю, что приехала навестить друзей. «Не страшно вам из-за обстрелов?» — удивляется она.
Она рассказывает, что сама какое-то время жила в Питере, а вообще родом она из Баку. Они с семьей уехали из Баку из-за войны, переехали сюда, в Донецк. А сейчас война снова догнала их — и ехать им больше некуда. «Все бы ничего, — продолжает она, — только вот внук боится взрывов». Внуку было чуть больше года, когда снаряд попал к ним в огород. Долгое время он не произносил ни слова. В три года он, наконец, заговорил, но до сих пор (сейчас ему три с половиной) говорит мало и плохо, и все время плачет. А она сама вышла на работу, торгует потихоньку, все в порядке. «Россию, — говорит, — очень люблю, Путин ваш молодец большой, не то, что наш пидорас Порошенко, а вы нам сочувствуете?» «Как вам можно не сочувствовать?» — отвечаю я. Она кивает, ещё несколько раз повторяет что думала, что я иностранка, француженка, так похожа, но хорошо, что я из России, она так любит русских.
Я прощаюсь и ухожу. Она продолжает кивать головой и улыбаться своим мыслям.
Затем я присоединяюсь к чаепитию, в котором уже принимают участие Алексей, Екатерина и еще одна женщина, имя которой я успела забыть. Со всеми ними я познакомилась во время моего первого посещения «Союза ***» несколько дней назад. Они начинают увлеченно обсуждать, как еще помочь мне в моем исследовании. Екатерина, например, предлагает поводить меня по пострадавшим районам Донецка, чтобы я смогла снять на камеру разрушения и рассказать о ним всем. Я уже пыталась объяснить им, что я не журналистка, а социолог, что мы работаем немного по-другому, что я просто не смогу «рассказать всем» о происходящем тут, в Донецке.
После обеда я иду на местный рынок за продуктами. Пожилая женщина, у которой я покупаю зеленый лук, заводит разговор со мной: «Ой, мадемуазель, а вы не француженка случайно?» — «Я же на чистом русском с вами говорю!» — отшучиваюсь я. Она спрашивает, откуда я, и я отвечаю, что из Питера. Она спрашивает, что я тут делаю — я понимаю, что в двух словах за покупкой лука не рассказать про исследование, и говорю, что приехала навестить друзей. «Не страшно вам из-за обстрелов?» — удивляется она.
Она рассказывает, что сама какое-то время жила в Питере, а вообще родом она из Баку. Они с семьей уехали из Баку из-за войны, переехали сюда, в Донецк. А сейчас война снова догнала их — и ехать им больше некуда. «Все бы ничего, — продолжает она, — только вот внук боится взрывов». Внуку было чуть больше года, когда снаряд попал к ним в огород. Долгое время он не произносил ни слова. В три года он, наконец, заговорил, но до сих пор (сейчас ему три с половиной) говорит мало и плохо, и все время плачет. А она сама вышла на работу, торгует потихоньку, все в порядке. «Россию, — говорит, — очень люблю, Путин ваш молодец большой, не то, что наш пидорас Порошенко, а вы нам сочувствуете?» «Как вам можно не сочувствовать?» — отвечаю я. Она кивает, ещё несколько раз повторяет что думала, что я иностранка, француженка, так похожа, но хорошо, что я из России, она так любит русских.
Я прощаюсь и ухожу. Она продолжает кивать головой и улыбаться своим мыслям.
Дневник Наташи. О том, как луганский казак Жора знакомит меня со своими товарищами
Жора, луганский казак, с которым я познакомилась пару дней назад, сдержал свое обещание — сегодня он будет знакомить меня со своими товарищами.
Мы встречаемся в Доме Правительства. Жора уже там — и ожидает свою приятельницу, о которой я знаю только, что она согласилась поговорить со мной. Впрочем, приятельницы все нет и нет — зато на месте ее заместительница, Карина. Мы ждем, Жора и Карина во всю критикуют местное правительство. «Там, — Карина показывает пальцем вверх, — что творят… Нет слов, одни эмоции. Не за них мы воевали». Жора и Карина недовольны новой армией ДНР: «Идут такие, бронники, оружие новое, а сами еле идут. Не воевать пришли, а за зарплату. Настоящая война начнется — опять мы пойдем, куда им. Но не за эту власть, а за свою край, за свою Родину».
Рядом со мной, на столике у Карины, стоит фотография зимнего Путина, который валяется в снегу с собаками. И иконы на стенах.
Не дождавшись приятельницы Жоры, обходим еще несколько кабинетов в Доме Правительства. Кого-то из знакомых Жоры нет на месте, а кто-то просто отказывается говорить, потому что «не велено».
Следующий товарищ Жоры, на встречу с которым мы спешим — Петр. Петр был Народным депутатом ЛНР и возглавлял один из комитетов. За то, что Петр «слишком много выступал», на него завели уголовное дело и посадили в тюрьму (из которой он, очевидно, вышел, потому что встречаемся мы с ним в кафе в центре Луганска). У Петра всего 50 минут на разговор со мной, он спешит на встречу с деловым партнером. Он болтает без умолку, я не успеваю задавать вопросы. «Уже выхожу» — говорит он партнеру по телефону и сидит со мной еще двадцать минут. Ему нужно выговориться.
Наша следующая встреча — в «Фонде ветеранов ***», где тусуются уже знакомые мне луганские казаки. Фонд, по словам Жоры и казаков, занимается доставкой гуманитарной помощи. «Мы пытались договориться с Плотницким [глава ЛНР с 2014 по 2017—PS Lab], но тот сказал, чтобы 70% гуманитарки отдавали ему лично» — жалуются ребята.
Наконец, последний друг Жоры на сегодня, Илья. Дорога к нему в офис из центра занимает всего пять минут на машине. Офис Ильи спрятан где-то между заводских зданий. Снаружи — развалюха, но внутри неожиданно оказывается неплохой ремонт. Главный объект в кабинете Ильи — большая икона на стене, все остальное кажется маленьким по сравнению с этой иконой. Илья поит нас зеленым чаем. На нем, как и на Жоре — майка фирмы «Адидас».
«Здесь все работающие, не то, что в России» — это кто-то из них, то ли Жора, то ли Илья. «У друга был лакокрасочный завод. Он открыл филиал в Ростове, нанял русских. Посмотрел на них, уволил и нанял людей с Луганска. Они делали в четыре раза больше и не тяп-ляп. Они привыкли здесь вкалывать».
«Приезжаю в Крым, а там киевские, одесские, харьковские номера» — это уже Илья. «Спрашиваю у таксиста. Он говорит: 'Все украинские олигархи тут остались, их собственность при них.' По Крыму едешь — все пустое, отели пустые, дальше второй линии вообще никого нет. А раньше яблоку было негде упасть. Пришли российские олигархи, все огораживают, прибрежные территории забирают себе».
Илья, впрочем, считает, что Путин поднял Россию с колен. «Во внутренней политике у него полный бардак, — не соглашается Жора. — Скоро в России тоже будет восстание».
Восстание. Это слово часто звучит и в Луганске, и в Донецке, в основном, для описания событий на Донбассе в 2014 году.
Мы встречаемся в Доме Правительства. Жора уже там — и ожидает свою приятельницу, о которой я знаю только, что она согласилась поговорить со мной. Впрочем, приятельницы все нет и нет — зато на месте ее заместительница, Карина. Мы ждем, Жора и Карина во всю критикуют местное правительство. «Там, — Карина показывает пальцем вверх, — что творят… Нет слов, одни эмоции. Не за них мы воевали». Жора и Карина недовольны новой армией ДНР: «Идут такие, бронники, оружие новое, а сами еле идут. Не воевать пришли, а за зарплату. Настоящая война начнется — опять мы пойдем, куда им. Но не за эту власть, а за свою край, за свою Родину».
Рядом со мной, на столике у Карины, стоит фотография зимнего Путина, который валяется в снегу с собаками. И иконы на стенах.
Не дождавшись приятельницы Жоры, обходим еще несколько кабинетов в Доме Правительства. Кого-то из знакомых Жоры нет на месте, а кто-то просто отказывается говорить, потому что «не велено».
Следующий товарищ Жоры, на встречу с которым мы спешим — Петр. Петр был Народным депутатом ЛНР и возглавлял один из комитетов. За то, что Петр «слишком много выступал», на него завели уголовное дело и посадили в тюрьму (из которой он, очевидно, вышел, потому что встречаемся мы с ним в кафе в центре Луганска). У Петра всего 50 минут на разговор со мной, он спешит на встречу с деловым партнером. Он болтает без умолку, я не успеваю задавать вопросы. «Уже выхожу» — говорит он партнеру по телефону и сидит со мной еще двадцать минут. Ему нужно выговориться.
Наша следующая встреча — в «Фонде ветеранов ***», где тусуются уже знакомые мне луганские казаки. Фонд, по словам Жоры и казаков, занимается доставкой гуманитарной помощи. «Мы пытались договориться с Плотницким [глава ЛНР с 2014 по 2017—PS Lab], но тот сказал, чтобы 70% гуманитарки отдавали ему лично» — жалуются ребята.
Наконец, последний друг Жоры на сегодня, Илья. Дорога к нему в офис из центра занимает всего пять минут на машине. Офис Ильи спрятан где-то между заводских зданий. Снаружи — развалюха, но внутри неожиданно оказывается неплохой ремонт. Главный объект в кабинете Ильи — большая икона на стене, все остальное кажется маленьким по сравнению с этой иконой. Илья поит нас зеленым чаем. На нем, как и на Жоре — майка фирмы «Адидас».
«Здесь все работающие, не то, что в России» — это кто-то из них, то ли Жора, то ли Илья. «У друга был лакокрасочный завод. Он открыл филиал в Ростове, нанял русских. Посмотрел на них, уволил и нанял людей с Луганска. Они делали в четыре раза больше и не тяп-ляп. Они привыкли здесь вкалывать».
«Приезжаю в Крым, а там киевские, одесские, харьковские номера» — это уже Илья. «Спрашиваю у таксиста. Он говорит: 'Все украинские олигархи тут остались, их собственность при них.' По Крыму едешь — все пустое, отели пустые, дальше второй линии вообще никого нет. А раньше яблоку было негде упасть. Пришли российские олигархи, все огораживают, прибрежные территории забирают себе».
Илья, впрочем, считает, что Путин поднял Россию с колен. «Во внутренней политике у него полный бардак, — не соглашается Жора. — Скоро в России тоже будет восстание».
Восстание. Это слово часто звучит и в Луганске, и в Донецке, в основном, для описания событий на Донбассе в 2014 году.
Дневник Светы. О том, как я попадаю на концерт на передовой
Сегодня я еду на концерт вместе с моими знакомыми из «Союза ***». Алексей и остальные подхватывают меня в 8 утра у «Студгородка». Уже на месте, в машине, я выясняю, что мы направляемся «давать концерт» военным под Донецком.
Минут через десять перед нами на дороге появляется газель цвета хаки. В ней – те самые военные, концерт которым мы собираемся давать. Алексей объясняет им, что они должны следовать за нами. Пока я пытаюсь сообразить, почему так, а не наоборот, мы паркуемся возле жилого дома. Оказывается, что оттуда нам нужно забрать аппаратуру для концерта и одного артистов. А военные были нужны, чтобы помочь все это (аппаратуру, не артиста) выносить.
Я жду, и рядом со мной почему-то тоже стоит в ожидании один из военных — Витя, как я узнаю позже. Витя — молодой парень в военной форме с автоматом на перевес, в очках, сверху на которые надеты какие-то специальные защитные очки, в кепке с серпом и молотом. Мимо нас пробегает Алексей и кидает Вите на бегу: «Пообщайтесь с девочкой!» Я рассказываю, что меня зовут Света, я социолог, мы тут с друзьями в исследовательских целях, собираем свидетельства у местных жителей. «Поговорим, поговорим», — отвечает он и тут же начинает говорить. По его словам, война скоро станет сильнее, потому что «сколько уже можно», а в ДНР «куча проблем», которые надо скорее решать. «Да какой вы социолог! — неожиданно продолжает он, — понятно, что с вами уже поработали». «Никто с нами не работал!» — отвечаю я возмущенно. «Да нет, — он улыбается моему возмущению, — я же очень обрадовался сначала, когда вас услышал, думаю, ну наконец-то из России прислали кого-то, хотят понять, что тут у нас на самом деле происходит. Не понимают же они там ничего в России. Это плохо, что с вами никто не работал» — заключает он. «Вы думаете, в России ничего не знают?» — спрашиваю я. — - «Конечно, всего не знают! Знали бы там, что тут у нас на самом деле происходит — давно приняли бы меры!»
Вслед за аппаратурой мы все загружаемся в военную газель, а легковая машина, на которой мы приехали, остается стоять припаркованной у дома. Витя тянет меня на переднее сидение, рядом с водителем и собой. «Вот тут была передовая в 14ом и 15ом, — он показывает рукой на поля, мимо которых проезжаем, — а вот тут сидели укры». «Вот на этом кресте, — он машет рукой в другую сторону, — сохранились следы от пуль. И вот что обидно: за два года никакого движения!» «У деда дом рядом, — Витя кивает в сторону водителя, — он пришел сюда, чтобы отвоевать дом, но теперь даже не может туда вернуться». «В 30 км отсюда, — подтверждает «дед», — там было все, работа, семья. А тут — ничего. И назад дороги нет. Топчемся на одном месте», — он смущенно улыбается.
Я продолжаю разговаривать с Витей, спрашиваю про Евромайдан в Украине, про то, откуда он родом — потом мы все это еще раз проговорим в нашем с ним интервью.
Приезжаем в воинскую часть. Позже я узнаю, что это штаб одной из военизированных групп, которая находится в процессе перехода в регулярную армию (сложности с документами). Расположение группы находится в другом месте, а это — штаб рядом с передовой, отсюда бойцы ходят непосредственно на передовую, находящуюся в нескольких километрах. Витя становится моим провожатым - пока все открывают машину и начинают выгружать технику, он зовет меня внутрь, пить кофе.
Штаб находится в помещении бывшей младшей школы (которая перестала быть школой еще до войны), здание ветхое, явно требует ремонта. Мы проходим через рекреацию в большую комнату, которая служит одновременно кухней, гостиной и спальней. Там стоят около десяти кроватей, по пять вдоль двух стен. В центре комнаты — большой обеденный стол, накрытый клеенкой, а вдоль свободной от кроватей стены стоят столы для приготовления пищи и полочки со всякой всячиной. Над окном сушится рыба на веревке, в одном углу — сваленные в кучу автоматы, а в другом — рабочий стол с компьютером. На обеденном столе стоят чайник, пепельница, хлеб, какой-то соус в бутылке из-под воды, несколько ножиков, спички, разделочная доска, пакетики с чаем и кофе и какой-то мелкий хлам.
И только один человек — женщина лет 40, Инна. Она сразу предлагает нам кофе. Мы пьем кофе и общаемся. Витя рассказывает о себе и критикует Россию за отказ по-настоящему помогать ДНР. Иногда он переключается на меня и возмущается как это «отец» и «парень» пустили меня сюда, на передовую. Я отшучиваюсь, но мне неприятно. Наконец, он соглашается поговорить под запись для интервью.
Мы заканчиваем интервью и выбираемся на улицу: надо же посмотреть концерт, который «дают» Алексей и его команда. «Только я не буду особо выглядывать, там камеры, не хочу светиться», — предупреждает Витя. «Камерами» оказываются пара прохожих, которые периодически снимают выступления себе на телефоны.
Мы застаем часть концерта: выступает певец Анатолий (во второй половине дня я возьму у него интервью); девушка Яна, которую Анатолий называет «воробушком», тоже поет, они оба поют про кудесницу леса Олеся, про траву у дома и что-то еще, знакомое с детства. Анна, которую я уже встречала в «Союзе***» и неизвестный мне мужчина читают стихи собственного сочинения. Последнее стихотворение про Донецк за авторством мужчины кажется мне настолько плохим, что становится неловко его слушать. Среди зрителей около 40 местных бойцов и пара прохожих, те самые «камеры», от которых прячется Витя.
Я чувствую руку на своем плече: это Анна, она зовет меня на перекур. Мы снова идем в спальню-гостиную с обеденным столом в центре. Анна умиляется маленькому трехнедельному котенку, которого приютила и за которым ухаживает Инна. В комнате еще несколько бойцов, включая Витю. Мы пьем чай и болтаем. Периодически к нам присоединяются новые бойцы, они недовольны: «Неохота слушать концерт, но была разнарядка стоять со счастливыми лицами». Витя шикает на них: «Люди приехали, стараются, нормальный концерт!» Отмечаю про себя, что сам-то он посмотреть на концерт так и не вышел.
В углу за компьютером сидит молодой человек, не принимающий участие в разговорах: на нем наушники и он кажется увлечен работой. Вскоре он поворачивается к нам и показывает результаты своего труда — оказывается, все это время он монтировал видео, снятое на передовой вчера. Я вижу, как на экране компьютера бегают люди, гремят взрывы, кто-то ругается. Бойцы обсуждают видео, а потом — особенности военной техники ВСУ. Пользуясь моментом, я спрашиваю почему, на их взгляд, снаряды ВСУ попадают в жилые дома, намеренно ли это или результат ошибки? Один из бойцов читает в ответ целую лекцию, половина слов в которой мне незнакома — что-то про азимуты и углы — но из нее следует, что «украинцы», как и я, не понимают ничего про углы и азимуты и поэтому «мажут».
Витя прислушивается к нашему разговору и в то же время ходит взад-вперед по комнате с какой-то загадочной штукой в руках. Штука похожа на конус для ватмана, только механический, и с множеством механизмов с внешней стороны. Витя поглядывает на меня: «Хочешь, научу стрелять?» Я улыбаюсь, но не отвечаю, не хочу подыгрывать. Это, впрочем, не помогает. «Хочешь, расскажу анекдот?» Я не хочу, но вопрос явно риторический, Витя не ждет моего ответа. «Средние века, инквизиция, ведьму готовятся сжечь на костре. Приходит исполнитель казни к святому духу и говорит: 'Святой дух, ну как же так, 16 лет же ей...' Святой дух в ответ: 'Сжеееечь!' Уходит, приходит опять: 'Святой дух, так эта, красивая же..." — 'Сжеееечь!' Уходит, приходит снова: 'Святой дух, эта, девственна же!' Святой дух: 'Нуууу... эта... а потом — сжеееечь!'». Витя заканчивает анекдот и смеется. Я улыбаюсь из вежливости, но не удерживаюсь: «Жестокий же анекдот!» — «Ничего не жестокий, — серьезно отвечает Витя, — нормальный анекдот. А тут на войне вообще так, все чувства обостряются, мужики всегда хотят, и женщины тоже, знаешь, всегда хотят».
Витя вскоре отвлекается на разговор с товарищами и я, пользуясь передышкой, выхожу во двор. Концерт уже закончился, бойцы толпятся вокруг откуда-то появившихся столов с бутербродами, а наша команда складывает аппаратуру. Певец Анатолий всех торопит: мы должны успеть на еще один концерт, на этот раз в одной из центральных библиотек. Мы уезжаем очень быстро, я не успеваю попрощаться с моими новыми знакомыми. Только Витя провожает нас до самого центра — и целует меня в щеку на прощание.
Библиотечный концерт совсем не похож на концерт на передовой. Выступают, в основном, местные поэты со своими стихами — и они же составляют зрительскую аудиторию. Я слушаю всех: после концерта у меня интервью с певцом Анатолием.
С Анатолием мы говорим во дворе его дома, после того как завозим и разгружаем концертную аппаратуру. А потом пьем чай в его квартире, вместе с его женой. Анатолий провожает меня до автобусной остановки. Когда мы выходим из квартиры, начинается обстрел. Стреляют не здесь, а на передовой, но здесь эти звуки громче и страшнее, чем в центре. Мне не по себе, я никогда не слышала взрывов так близко. Бум, бум, бум — горки и качели на детской площадке слегка вибрируют. На них как в ничем не бывало продолжают качаться и кататься дети, мальчики и девочки от пяти до десяти лет. Они даже не поднимают голову вверх.
Минут через десять перед нами на дороге появляется газель цвета хаки. В ней – те самые военные, концерт которым мы собираемся давать. Алексей объясняет им, что они должны следовать за нами. Пока я пытаюсь сообразить, почему так, а не наоборот, мы паркуемся возле жилого дома. Оказывается, что оттуда нам нужно забрать аппаратуру для концерта и одного артистов. А военные были нужны, чтобы помочь все это (аппаратуру, не артиста) выносить.
Я жду, и рядом со мной почему-то тоже стоит в ожидании один из военных — Витя, как я узнаю позже. Витя — молодой парень в военной форме с автоматом на перевес, в очках, сверху на которые надеты какие-то специальные защитные очки, в кепке с серпом и молотом. Мимо нас пробегает Алексей и кидает Вите на бегу: «Пообщайтесь с девочкой!» Я рассказываю, что меня зовут Света, я социолог, мы тут с друзьями в исследовательских целях, собираем свидетельства у местных жителей. «Поговорим, поговорим», — отвечает он и тут же начинает говорить. По его словам, война скоро станет сильнее, потому что «сколько уже можно», а в ДНР «куча проблем», которые надо скорее решать. «Да какой вы социолог! — неожиданно продолжает он, — понятно, что с вами уже поработали». «Никто с нами не работал!» — отвечаю я возмущенно. «Да нет, — он улыбается моему возмущению, — я же очень обрадовался сначала, когда вас услышал, думаю, ну наконец-то из России прислали кого-то, хотят понять, что тут у нас на самом деле происходит. Не понимают же они там ничего в России. Это плохо, что с вами никто не работал» — заключает он. «Вы думаете, в России ничего не знают?» — спрашиваю я. — - «Конечно, всего не знают! Знали бы там, что тут у нас на самом деле происходит — давно приняли бы меры!»
Вслед за аппаратурой мы все загружаемся в военную газель, а легковая машина, на которой мы приехали, остается стоять припаркованной у дома. Витя тянет меня на переднее сидение, рядом с водителем и собой. «Вот тут была передовая в 14ом и 15ом, — он показывает рукой на поля, мимо которых проезжаем, — а вот тут сидели укры». «Вот на этом кресте, — он машет рукой в другую сторону, — сохранились следы от пуль. И вот что обидно: за два года никакого движения!» «У деда дом рядом, — Витя кивает в сторону водителя, — он пришел сюда, чтобы отвоевать дом, но теперь даже не может туда вернуться». «В 30 км отсюда, — подтверждает «дед», — там было все, работа, семья. А тут — ничего. И назад дороги нет. Топчемся на одном месте», — он смущенно улыбается.
Я продолжаю разговаривать с Витей, спрашиваю про Евромайдан в Украине, про то, откуда он родом — потом мы все это еще раз проговорим в нашем с ним интервью.
Приезжаем в воинскую часть. Позже я узнаю, что это штаб одной из военизированных групп, которая находится в процессе перехода в регулярную армию (сложности с документами). Расположение группы находится в другом месте, а это — штаб рядом с передовой, отсюда бойцы ходят непосредственно на передовую, находящуюся в нескольких километрах. Витя становится моим провожатым - пока все открывают машину и начинают выгружать технику, он зовет меня внутрь, пить кофе.
Штаб находится в помещении бывшей младшей школы (которая перестала быть школой еще до войны), здание ветхое, явно требует ремонта. Мы проходим через рекреацию в большую комнату, которая служит одновременно кухней, гостиной и спальней. Там стоят около десяти кроватей, по пять вдоль двух стен. В центре комнаты — большой обеденный стол, накрытый клеенкой, а вдоль свободной от кроватей стены стоят столы для приготовления пищи и полочки со всякой всячиной. Над окном сушится рыба на веревке, в одном углу — сваленные в кучу автоматы, а в другом — рабочий стол с компьютером. На обеденном столе стоят чайник, пепельница, хлеб, какой-то соус в бутылке из-под воды, несколько ножиков, спички, разделочная доска, пакетики с чаем и кофе и какой-то мелкий хлам.
И только один человек — женщина лет 40, Инна. Она сразу предлагает нам кофе. Мы пьем кофе и общаемся. Витя рассказывает о себе и критикует Россию за отказ по-настоящему помогать ДНР. Иногда он переключается на меня и возмущается как это «отец» и «парень» пустили меня сюда, на передовую. Я отшучиваюсь, но мне неприятно. Наконец, он соглашается поговорить под запись для интервью.
Мы заканчиваем интервью и выбираемся на улицу: надо же посмотреть концерт, который «дают» Алексей и его команда. «Только я не буду особо выглядывать, там камеры, не хочу светиться», — предупреждает Витя. «Камерами» оказываются пара прохожих, которые периодически снимают выступления себе на телефоны.
Мы застаем часть концерта: выступает певец Анатолий (во второй половине дня я возьму у него интервью); девушка Яна, которую Анатолий называет «воробушком», тоже поет, они оба поют про кудесницу леса Олеся, про траву у дома и что-то еще, знакомое с детства. Анна, которую я уже встречала в «Союзе***» и неизвестный мне мужчина читают стихи собственного сочинения. Последнее стихотворение про Донецк за авторством мужчины кажется мне настолько плохим, что становится неловко его слушать. Среди зрителей около 40 местных бойцов и пара прохожих, те самые «камеры», от которых прячется Витя.
Я чувствую руку на своем плече: это Анна, она зовет меня на перекур. Мы снова идем в спальню-гостиную с обеденным столом в центре. Анна умиляется маленькому трехнедельному котенку, которого приютила и за которым ухаживает Инна. В комнате еще несколько бойцов, включая Витю. Мы пьем чай и болтаем. Периодически к нам присоединяются новые бойцы, они недовольны: «Неохота слушать концерт, но была разнарядка стоять со счастливыми лицами». Витя шикает на них: «Люди приехали, стараются, нормальный концерт!» Отмечаю про себя, что сам-то он посмотреть на концерт так и не вышел.
В углу за компьютером сидит молодой человек, не принимающий участие в разговорах: на нем наушники и он кажется увлечен работой. Вскоре он поворачивается к нам и показывает результаты своего труда — оказывается, все это время он монтировал видео, снятое на передовой вчера. Я вижу, как на экране компьютера бегают люди, гремят взрывы, кто-то ругается. Бойцы обсуждают видео, а потом — особенности военной техники ВСУ. Пользуясь моментом, я спрашиваю почему, на их взгляд, снаряды ВСУ попадают в жилые дома, намеренно ли это или результат ошибки? Один из бойцов читает в ответ целую лекцию, половина слов в которой мне незнакома — что-то про азимуты и углы — но из нее следует, что «украинцы», как и я, не понимают ничего про углы и азимуты и поэтому «мажут».
Витя прислушивается к нашему разговору и в то же время ходит взад-вперед по комнате с какой-то загадочной штукой в руках. Штука похожа на конус для ватмана, только механический, и с множеством механизмов с внешней стороны. Витя поглядывает на меня: «Хочешь, научу стрелять?» Я улыбаюсь, но не отвечаю, не хочу подыгрывать. Это, впрочем, не помогает. «Хочешь, расскажу анекдот?» Я не хочу, но вопрос явно риторический, Витя не ждет моего ответа. «Средние века, инквизиция, ведьму готовятся сжечь на костре. Приходит исполнитель казни к святому духу и говорит: 'Святой дух, ну как же так, 16 лет же ей...' Святой дух в ответ: 'Сжеееечь!' Уходит, приходит опять: 'Святой дух, так эта, красивая же..." — 'Сжеееечь!' Уходит, приходит снова: 'Святой дух, эта, девственна же!' Святой дух: 'Нуууу... эта... а потом — сжеееечь!'». Витя заканчивает анекдот и смеется. Я улыбаюсь из вежливости, но не удерживаюсь: «Жестокий же анекдот!» — «Ничего не жестокий, — серьезно отвечает Витя, — нормальный анекдот. А тут на войне вообще так, все чувства обостряются, мужики всегда хотят, и женщины тоже, знаешь, всегда хотят».
Витя вскоре отвлекается на разговор с товарищами и я, пользуясь передышкой, выхожу во двор. Концерт уже закончился, бойцы толпятся вокруг откуда-то появившихся столов с бутербродами, а наша команда складывает аппаратуру. Певец Анатолий всех торопит: мы должны успеть на еще один концерт, на этот раз в одной из центральных библиотек. Мы уезжаем очень быстро, я не успеваю попрощаться с моими новыми знакомыми. Только Витя провожает нас до самого центра — и целует меня в щеку на прощание.
Библиотечный концерт совсем не похож на концерт на передовой. Выступают, в основном, местные поэты со своими стихами — и они же составляют зрительскую аудиторию. Я слушаю всех: после концерта у меня интервью с певцом Анатолием.
С Анатолием мы говорим во дворе его дома, после того как завозим и разгружаем концертную аппаратуру. А потом пьем чай в его квартире, вместе с его женой. Анатолий провожает меня до автобусной остановки. Когда мы выходим из квартиры, начинается обстрел. Стреляют не здесь, а на передовой, но здесь эти звуки громче и страшнее, чем в центре. Мне не по себе, я никогда не слышала взрывов так близко. Бум, бум, бум — горки и качели на детской площадке слегка вибрируют. На них как в ничем не бывало продолжают качаться и кататься дети, мальчики и девочки от пяти до десяти лет. Они даже не поднимают голову вверх.
Дневник Наташи. О том, как я пью чай с луганским шахтером
Контакт Олега дал мне один из моих новых луганских знакомых. Мы созвонились с ним накануне и договорились встретиться сегодня вечером, когда он вернется из Донецка. Олег — член КПУ, шахтер, участник шахтерских забастовок на Донбассе в 1989 году. Он был командиром одной из танковых бригад в 2014, а потом — депутатом первого созыва Луганского народного совета.
Олег приходит на встречу с другом, одесситом, который теперь «в Украину невъездной». Мы встречаемся на автобусной остановке и едем к ним домой. Одессит долго допрашивает меня — не работаю ли я на ЦРУ, кому нужно мое исследование и т.п. Наконец, я начинаю интервью с Олегом, но ничего путного не выходит: он распаляется и нервничает, и мне приходится быстро свернуть разговор. Мы болтаем без диктофона за чаем и выясняется, что ни Олег, ни его друг не хотят вспоминать 2014 год. «После моих рассказов в самый раз идти в психушку и делать лоботомию» — это одессит.
Они отвозят меня домой на машине. Но ночью я понимаю, что забыла у них телефон, а значит, придется вернуться. Возвращаюсь уже на следующий день, и мы снова разговариваем с Олегом, снова за чаем, но на этот раз долго и без диктофона.
Жена Олега — верховный судья Украины. Она до сих пор работает, хотя и собирается в отставку. Никто не знает, что они женаты — они предприняли для этого все меры (например, у них разные фамилии). Сейчас они встречаются только в России. Осенью он хочет получить временный вид на жительство в России, чтобы перебраться с семьей туда, потому что отдельно друг от друга жить тяжело.
Олег всю жизнь работал шахтером. В конце 80-х у них на шахте исчез сначала сахар, потом мыло, потом сигареты. Здесь они уже не выдержали — вышли протестовать. Они не выдвигали политических требований, просто не могли больше это терпеть. «Мы все, в том числе, украинцы — русские, нам чужды европейские ценности, мы все советские».
«Сейчас в ЛНР лежат все заводы. Если бы Россия признала ЛНР, они бы снова заработали, Россия была основным партнером. Но Россия не может нас признать, ведь тогда ее объявят агрессором».
Чай заканчивается, и я собираюсь домой.
Олег приходит на встречу с другом, одесситом, который теперь «в Украину невъездной». Мы встречаемся на автобусной остановке и едем к ним домой. Одессит долго допрашивает меня — не работаю ли я на ЦРУ, кому нужно мое исследование и т.п. Наконец, я начинаю интервью с Олегом, но ничего путного не выходит: он распаляется и нервничает, и мне приходится быстро свернуть разговор. Мы болтаем без диктофона за чаем и выясняется, что ни Олег, ни его друг не хотят вспоминать 2014 год. «После моих рассказов в самый раз идти в психушку и делать лоботомию» — это одессит.
Они отвозят меня домой на машине. Но ночью я понимаю, что забыла у них телефон, а значит, придется вернуться. Возвращаюсь уже на следующий день, и мы снова разговариваем с Олегом, снова за чаем, но на этот раз долго и без диктофона.
Жена Олега — верховный судья Украины. Она до сих пор работает, хотя и собирается в отставку. Никто не знает, что они женаты — они предприняли для этого все меры (например, у них разные фамилии). Сейчас они встречаются только в России. Осенью он хочет получить временный вид на жительство в России, чтобы перебраться с семьей туда, потому что отдельно друг от друга жить тяжело.
Олег всю жизнь работал шахтером. В конце 80-х у них на шахте исчез сначала сахар, потом мыло, потом сигареты. Здесь они уже не выдержали — вышли протестовать. Они не выдвигали политических требований, просто не могли больше это терпеть. «Мы все, в том числе, украинцы — русские, нам чужды европейские ценности, мы все советские».
«Сейчас в ЛНР лежат все заводы. Если бы Россия признала ЛНР, они бы снова заработали, Россия была основным партнером. Но Россия не может нас признать, ведь тогда ее объявят агрессором».
Чай заканчивается, и я собираюсь домой.
Дневник Наташи. О том, как я еду на экскурсию на передовую
Утром мы — мой вчерашний знакомый, Никита, и я — едем на экскурсию в Донецкий аэропорт, место, где еще недавно велись ожесточенные бои, а теперь проходит линия разделения между подконтрольной и неподконтрольной Украине территориями. Еще вчера я сказала Никите, что у меня нет специальной аккредитации для поездок на передовую, но он ответил, что не надо будет вопросов людям задавать, и все будет в порядке.
Мы едем в сторону аэропорта, но в сам аэропорт не заезжаем. «Возможно, будут работать снайперы, а еще там мотороловцы [бойцы, в прошлом находившиеся под командованием Арсена Павлова aka Моторола, погибшего в октябре 2016 года—PS Lab], они палят в разные стороны, могут и в нас попасть» — объясняет Никита. Я, естественно, не возражаю.
По дороге Никита развлекает меня историями про мародерство Моторолы, Гиви [Михаил Толстых, в прошлом — командир батальона «Сомали», погиб в февраля 2017 года—PS Lab] и их людей. Я спрашиваю не пресекали ли это все власти республики. «Очевидно, что все это было с разрешения властей» — Никита слегка удивляется моему наивному вопросу.
Вокруг нас все больше домов со следами обстрелов, большинство — уже нежилые. Издалека я вижу разрушенные терминалы аэропорта. Мы не подъезжаем к ним близко, чтобы не попасть «под мотороловцев».
Я спрашиваю, есть ли программа по переселению и помощи людям, которые живут в обстреливаемых районах. Оказывается (ожидаемое), что программа есть, но она не работает.
Несмотря на продолжающиеся обстрелы, сейчас улицы рядом с аэропортом ремонтируют: газовые трубы убирают в землю, мусор вывозят (мы сами видим рабочих).
«Но днем здесь редко стреляют — днем здесь ОБСЕ [Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе—PS Lab]. А вот ночью, когда ОБСЕ расходится, начинаются обстрелы».
«Сейчас на Донбасс начинают возвращаться люди» — подводит итог Никита. — Но они не понимают, что здесь все еще идет война».
Мы едем в сторону аэропорта, но в сам аэропорт не заезжаем. «Возможно, будут работать снайперы, а еще там мотороловцы [бойцы, в прошлом находившиеся под командованием Арсена Павлова aka Моторола, погибшего в октябре 2016 года—PS Lab], они палят в разные стороны, могут и в нас попасть» — объясняет Никита. Я, естественно, не возражаю.
По дороге Никита развлекает меня историями про мародерство Моторолы, Гиви [Михаил Толстых, в прошлом — командир батальона «Сомали», погиб в февраля 2017 года—PS Lab] и их людей. Я спрашиваю не пресекали ли это все власти республики. «Очевидно, что все это было с разрешения властей» — Никита слегка удивляется моему наивному вопросу.
Вокруг нас все больше домов со следами обстрелов, большинство — уже нежилые. Издалека я вижу разрушенные терминалы аэропорта. Мы не подъезжаем к ним близко, чтобы не попасть «под мотороловцев».
Я спрашиваю, есть ли программа по переселению и помощи людям, которые живут в обстреливаемых районах. Оказывается (ожидаемое), что программа есть, но она не работает.
Несмотря на продолжающиеся обстрелы, сейчас улицы рядом с аэропортом ремонтируют: газовые трубы убирают в землю, мусор вывозят (мы сами видим рабочих).
«Но днем здесь редко стреляют — днем здесь ОБСЕ [Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе—PS Lab]. А вот ночью, когда ОБСЕ расходится, начинаются обстрелы».
«Сейчас на Донбасс начинают возвращаться люди» — подводит итог Никита. — Но они не понимают, что здесь все еще идет война».
Дневник Светы. О том, как я со всеми прощаюсь
Сегодня — мой последний день в Донецке. И я снова провожу его в офисе «Союза ***».
Правда, сегодня кроме меня там гостит «проверяющий». Об этом мне шепотом сообщает Алексей. Кто он и что проверяет, я так и не узнаю — Алексей просит меня «посидеть тихонько» и не подходить при нем к людям с моими вопросами. Посидев, как и просил Алексей, тихонько некоторое время, я решаю, что опасность миновала, и можно подняться наверх.
Наверху несколько уже знакомых мне женщин собираются мыть фрукты, и я предлагаю им помочь. К нам присоединяется еще одна женщина, незнакомая. Я узнаю, что ее зовут Виктория, и рассказываю про себя. «А я недавно была в Ленинграде, — говорит в ответ Виктория, — ходила по музеям, там было так красиво, что я плакала».
Сын Виктории пошел в ополчение, был ранен, ему сделали три операции — «одну здесь и одну в Ленинграде» — а потом он снова пошел воевать. «Я учительница и вот так я воспитываю своих детей!» — с гордостью говорит Виктория.
Виктория даже соглашается дать мне интервью, и мы уже начинаем говорить, но нас прерывают — начинается совещание. Алексей снова просит менять «посидеть тихонько», причем в другой комнате. Я понимаю, что на внутреннем совещании меня пока не ждут.
Где-то через час совещавшиеся выходят из комнаты. У меня не получается провести интервью, но я собираю много контактов - Виктория готова закончить разговор позже, Екатерина дает номер телефона знакомого бойца, Алексей знакомит с Таней, которая хочет со мной поговорить, но тоже не сегодня. Потом я передам эти контакты Наташе — она еще остается в Донецке.
«Союзовцы» уже знают, что я завтра уезжаю. Они обещают познакомить меня с множеством интересных людей, когда я вернусь. «Приезжайте к нам еще, — говорят они — мы очень ждем».
И я еще приеду.
Правда, сегодня кроме меня там гостит «проверяющий». Об этом мне шепотом сообщает Алексей. Кто он и что проверяет, я так и не узнаю — Алексей просит меня «посидеть тихонько» и не подходить при нем к людям с моими вопросами. Посидев, как и просил Алексей, тихонько некоторое время, я решаю, что опасность миновала, и можно подняться наверх.
Наверху несколько уже знакомых мне женщин собираются мыть фрукты, и я предлагаю им помочь. К нам присоединяется еще одна женщина, незнакомая. Я узнаю, что ее зовут Виктория, и рассказываю про себя. «А я недавно была в Ленинграде, — говорит в ответ Виктория, — ходила по музеям, там было так красиво, что я плакала».
Сын Виктории пошел в ополчение, был ранен, ему сделали три операции — «одну здесь и одну в Ленинграде» — а потом он снова пошел воевать. «Я учительница и вот так я воспитываю своих детей!» — с гордостью говорит Виктория.
Виктория даже соглашается дать мне интервью, и мы уже начинаем говорить, но нас прерывают — начинается совещание. Алексей снова просит менять «посидеть тихонько», причем в другой комнате. Я понимаю, что на внутреннем совещании меня пока не ждут.
Где-то через час совещавшиеся выходят из комнаты. У меня не получается провести интервью, но я собираю много контактов - Виктория готова закончить разговор позже, Екатерина дает номер телефона знакомого бойца, Алексей знакомит с Таней, которая хочет со мной поговорить, но тоже не сегодня. Потом я передам эти контакты Наташе — она еще остается в Донецке.
«Союзовцы» уже знают, что я завтра уезжаю. Они обещают познакомить меня с множеством интересных людей, когда я вернусь. «Приезжайте к нам еще, — говорят они — мы очень ждем».
И я еще приеду.